Мир приключений, 1928 № 11-12

1. Грибы и бабы.

Все замечательное начинается с пустяков. Так было и в этом случае.

Лето выдалось мокрое, грибы рано. Особливо много их было в Горелом Бopy, верстах в пяти от Меренячьих Огузков. Только раз на раз не приходился. Случалось, огузкинские грибницы шарят день-деньской, а вертаются с десятком сыроежек. Или нападут на такую силу — и белых, и красных — прямо класть некуда. Не потрафить да и только в рассуждении лукошка!

Плакали с досады бабы. Которые подогадливее, скидовали с себя рубахи и наскоро мастерили из них торбы. Но гриб — ягода нежная, требует деликатного обращения. Само собой, домой приносили одну труху, зато вываливали эту труху свиньям с легким сердцем — охоту потешили. А огузкинцы, известно, ярые охотники. Было и еще неудобство обильной грибной удачи: при скудости одевки поверх рубахи — соромно вернуться в деревню засветло. Попадешься в таком банном виде на глаза мужикам — на смерть засмеют. Вестимо, огузкинцы несусветные зубоскалы. Ну, и отсиживайся до потемок где нибудь в овраге.

Не в пример прочим, пофартило по праздничному делу Макриде с Домной. Напали они на силу-силенскую грибного растения. Куда ни глянь — торчат, что солдатские шапки: и красные, и желтые, и лиловые, и разные… Спервоначалу растерялись, поохали с полчасика бабы. Не нечистого-ль штуки? Хоть он и отменен, да вдруг не вовсе? Повременя, справились. Духом вороха напушили грибов, — сочных, ядреных, упругих, напористых. А класть-то и не во что. Подумавши малость, — рубахи в ход.

Макрида молодуха, о Покрове только в бабье состояние вошла. Рубаха на ней добротная, приданая, домотканного холста, стирана всего раз, да и то в летней воде, — хоть камни клади — выдержит.

С Домной дело плоше. Замужем она со старого режиму и рубашенка на ней старорежимная, невестину ночь помнит, — прямо — тлен, одни рубцы с узлами вперемежку. Только не бросать же всю ядреную благодать среди леса? Разоблачились бабы, стянули лишние отверстия, набили рубахи грибом до отказа, двинулись.

Макрида выступает пружно, упруго, сама, что русалка лесная, упругая. А Домна трухляво семенит, похилиться боится, — трещит ее ветошка, по нешитому разлезается. В сумлении Домна голос подает:

— Ой, Макридушка, поуже шагай… Ой, вернусь на деревню оголком и без гриба.

— А ты, мать, ащо юбкой окрути. Тагды усе в цельности буде, — советует Домне Макрида.

— Ой. доченька!.. Ды не ведьма-ж я, чтоб в голяцком виде… Ды, ну, сустретца кто?.. Стыдобушка!..

— Кому сустретца-то? Лес, я чай… Рази галка глазом покосится…

Послушалась Домна, обернула ношу юбченкой поверх, идет в чем мать родила, по сторонам озирается. Версты три отмахали, скоро и деревня, поди. Только собрались присесть отдохнуть, а на пригорке — матерой медведь стоит. Мнется, прикидывает что за созданья такие несуразные на его медвежье величество прут?

Увидали зверя бабы, ноши на земь и в истошный рев. Опешил видно и Мишка, лататы задал куда-то в чащу.

Что дале было — ни одна не помнит. Опамятовались среди деревни, когда взбулгаченный их ором народ хороводом вокруг собрался.

Может и не опамятовались бы, кабы не Макар Шелудяг. Долго Макар, раскорячившись, дивовался на банное зрелище, не вытерпел, растолкал любопытный молодняк и к бабам:

— Дык это видмедь вас оголячил?..

Прозрели бабы, всплеснули руками и с визгом по дворам.

Долго топталось среди дороги население, чесало затылки, чесало поясницу, прикладывало — с чего разговор начать.

А в избах у грибниц, между тем, продолжение. Мужик Макриды, в меру пьяный, увидя бабу в полугольи, смаху в косы вцепился. Однако, получив организованный отпор, начал взывать о пощаде. Помирились на новых козловых котах. Через час времени Макрида, разодетая, как на свадьбу, лущила на завалинке тыквенные семячки и героически вещала:

— Идет-ревет, мамоньки!.. Ну, нечистый, да и только! А хайло-то — во!.. А во рте-то — все зубья, зубья… как у бороны понатыканы… А сзади-то — евоные приятели, — тьма-тьмущия и еще несть числа… А глаза-то полымем пытают! А из ноздер-то дым столбом валит… Серным духом весь бор провонял… Страсти да ужасти, бабоньки мои милые… И как я бегуночки мои унесла — не придумаю…

— А може не было энтих, прпятелев-то? — спросил чей-то трусливый голос.

— Приятелев-то? А може и не было… Може это мне с сумления приместилось…

— Да може и видмедь-то — с сумленья? — не унимался голос.

— Не… видмедь без сумленья. Хочь у Домны спытайте, она, чай, души не убьет. Со страху, вишь, всей одевки решилась… И зверюга-ж страшенный, да толстенный, бабоньки — ну, что твоя стельная корова!..

Бабы ахали, ужасались. Мужики крякали в припадке охотничьего азарта. Ребятишки тут-же играли в «видмедя». Мужик Макриды Иван Дыня, с головой, словно скалкой рассученной, сидел у раскрытого окна и обалдело пялил влюбленные глаза на свою героиню-жену.

У Кузьмы в избе — другая картина. Домна, ворвавшись домой голяком и не давая себе труда одеться, стащила с лавки мирно отдыхавшего мужика. Она долго таскала его за волосы, приговаривая: