В голосе его были ужас и отчаяние. Она снова рассмеялась и стала торопиться со своим делом. Верхняя полка была опустошена, шуршавшие бумажки высокой грудой лежали в камине. Эми зажгла спичку..
— Они горят! Они горят! — крикнула она Амосу. — Все деньги, которые ты копил. Пылают в камине. Тысячи фунтов. Ты слышишь, как они трещат? Слышишь?
— Ах, ты, сука!
Она едва узнавала его голос. Он был ужасен, как голос сумасшедшего.
Снова и снова бросался он на дверь. Эми выхватывала из шкафа бумаги и кидала их в огонь, все эти акции, закладные, рассчетные книги, все! Последним она схватила мешок с золотом, развязала его и высыпала сверкающие монеты в самое пламя.
— Разбивай дверь! — кричала она. — Разбивай! Только денег ты уже не спасешь! Они ушли! Навсегда! На плату доктору! Доктору, которого ты не хотел позвать. — Она тряслась от истерического смеха. — Хи-хи-хи! На плату доктору.
Трах! Амос Болт схватил кухонную сечку. Ей надо торопиться! Часть плотной бумаги плохо горела. Она руками вытащила ее из огня, разорвала на мелкие куски и снова бросила в огонь.
Удар за ударом в дверь. Щепки летели в комнату и Эми увидела просунувшуюся сечку.
Потом оторвался большой кусок дерева, открывая безумное лицо и руки Амоса Болта, рвавшие и ломавшие.
Она поднялась от камина и крикнула ему:
— Взгляни! Каждое пенни, каждая бумага! Все твои любимые деньги! Я хотела бы, чтобы ты сам был в этом огне, горел, горел бы!
Руки Амоса пытались через проломанное отверстие достать засов. Она насмешливо смотрела на него.
— Скорей! Торопись! Ты еще можешь собрать пепел. Он стоит тысячи фунтов! Скорей! Скорей!
Потом она распахнула окно и бросилась во мрак ночи.
ДРАМА В МЬЮЗИК-ХОЛЛЕ
От редакции.
Может быть вы видели «Танцовщицу с веером»», выставленную в парижском Салоне молодым американский портретистом Рикманом Дэвис? Его картина, изображающая девушку, которая держит, закинув назад руки, огромный, красный веер из перьев и сама кажется ручкой этого веера из слоновой кости, — про картину эту на выставке все говорили. Отчасти из-за живости и мастерства изображения, отчасти потому, что это полотно с первого взгляда было приобретено самим мосье Бертэном, знаменитым директором знаменитого мьюзик-холля, где выступала эта танцовщица.
Картина эта позднее стала иллюстрацией к истории, взволновавшей весь Париж. Вот эта история…
Это было после антракта. «Тринадцать. Консуэло. Танец веера». гласила афиша.
Слева и справа от сцены выскочили огромные золотые «13», оркестр заворковал прелюдию и…
— Это. — шепнули видевшие номер тем, кто его еще не видел, — это — лучший номер программы.
Занавеси из сверкающей золотой ткани соскользнули с внутренней бархатной занавеси. Эта занавесь в свою очередь поднялась и открыла пустую сцену, интригующую, полуосвещенную. Опустилась палочка дирижера. Разразилось crescendo оркестра. Сцена осветилась, стали видны колышащиеся веера из пальмовых листьев…
В глубине, в центре, два веера слегка раздвинулись. Позади них показалось мерцание, потом красный свет, как будто что то загорелось за кулисами. Какое-то пламя, лижущее, исчезающее, пляшущее!
Аккорд! Вперед кинулось пламя. Это был огромный веер из перьев. Из него выглянула белая коралловая нога. Выглянула белая фигура танцовщицы в прозрачном красном одеянии, голова в красной, плотно облегавшей шапочке, маленькое вызывающее лицо.
— Консуэло!