Мир приключений, 1928 № 09

По столу кто-то розлил кумыс. Он растекся двумя мутно-белыми ручьями, обогнув черный сучек доски. Этот сучек кажется маленьким островком, блестящим от впитанного сала. Вспомнилось: — недалеко, в горах Кокче-Тау, — ручей. Струя его, сначала беспокойная, бросает пену на жернов камня, упавшего с гор. Но докатившись до камня, поток разделяется и охватывает недвижную груду. Охват похож на подкову, раскаленную добела. На камень слетаются дикие голуби, мнут о гранит лиловые грудки и вода уносит радужный пух…

Ночь замерзла, оледенела, и луна скатилась вниз по этому мутному льду застывших горизонтов. Роса нагнула травы; заденешь ногой и тяжелая капля упадет на упругую кожу сапога — стоит только выйти за порог юрты. Но я лениво лежу у стола и прохлада утренней земли слышна через кошму. Кумыс уже перегнулся через край стола густой белой жилой. Я, смеясь, провожу пальцем по краю и на столе уже нет белой подковы.

Кокташ сердится: грех разливать кумыс! Лицо Кокташа серьезно, а руки пахнут конским потом. От пота на чугунных ладонях моего хозяина и проводника — лоснящиеся крути.

— Ну, пора! Ехать надо, — кричит он, притворяясь сердитым.

Пояс на Кокташе блестит новым тусклым набором. Над украшением этим Кокташ долго трудился, вырезая из моей консервной банки затейливый выпуклый орнамент и изображения медалей, полученных на какой то выставке заводом «Океан». Я встаю. Кокташ, щелкая языком, сует мне в руги нагайку и тянет за рукав к порогу. Лошади ждут нас.

Седло чуть-чуть съезжает, подпруги щекочут вздрагивающие конские бока, и стремя, пружиня, подымает мое тело вверх. Мы едем молча. И вот уже на нас надвигаются отвесы фиолетовых гор. Лошади слегка шарахаются. При дороге у озера — вросший в высокую землю могилы длинный, кривой, похожий на спешенного великана-наездника, розовый сейчас — камень.

Он обращен обтесанной своей стороной к свежему полотну, покрытому ртутной линией рельс.

Под ним лежит Черный Калмык — пришелец из дальних стран, богатырь и волшебник. Его — знаю я — убил царевич Сабалак стрелою с перьями лебедя и совы. Об этом у меня все записано в книжке, которую Кокташ возит у себя за пазухой. Лиловые слова записи оплывают, потому что на груди Кокташа всегда блестит тусклой кольчугой пот. Но лишить Кокташа удовольствия хранить такую занимательную для него вещь я не могу. Я, ведь, все равно не забуду слов старой легенды, я помню их так, что ночью, когда на глазах моих звезды (засыпая, я смотрю на них) перекатываются золотым горохом, мне чудятся топот коней и боевой звон, а во сне я вижу Черного Калмыка — человека с темным лицом. Он вытаскивает из-под седла ломоть мяса и, отделяя кровавые волокна, ест его, — теплое, клубящееся терпким, соленым паром. Таким я видел Черного Калмыка два раза…

— Видишь?

Кокташ указывает подбородком на камень и, толкаясь стременами, нагибается ко мне. Я вижу его лицо с расширенными глазами. Кокташ показывает на куски, выбитые от камня.

— Знаешь Чал-Оспана? Это он делает. Режет черного барана, кусок от камня берет. Тогда камень помогает. Плохой глаз у кого, что ли… Э, Чал-Оспан все знает. Только кровь надо.

Кокташ испытующе косит на меня урючные косточки глаз и заканчивает почти умоляюще:

— Запиши… Хорошо, а?

Как ему нравится таинственный процесс записывания легенд! Из теплых недр его ватного халата книжка переходит ко мне.

ЛЕГЕНДА.

Попросив Кокташа показать мне Чал-Оспана, я угадывал, что увижу в серой юрте аула Байман, наполненной запахами кумыса, потных седел и клокочущего в казане сала. Казан, сжатый багровыми пальцами огня — прозрачно розов. Такой же розовый отсвет дрожит на наших лицах…

Чал-Оспан сидит напротив меня. Он стар и худ. Трепещущие и наверное холодные веки положи на перепонку утиных лапок. Глаза мутны и в них, как в степных озерах, застывшая соль — соль слез старости. Коричневые щеки дряблы и бескровны, отвисшая нижняя губа дрожит, хлюпая мутной, вязкой слюной. Что-то серое сзади старика, сначала невидимое мне, зашевелилось и кинуло тень на стену. Кокташ толкнул меня — Беркут! — Серая птица тряхнула перьями, закатила глаза и в зеркалах зрачков мелькнула белая борода старика. У орла, так же, как у старика, вздрагивают веки, только они отливают золотом и зарей горячей крови.

— Что нужно русскому? — глухо спросил старик, с усилием поднимая руку.

Я шепнул Кокташу губами: — про Черного Калмыка.

Оспан тихо и долго говорит старику. Чал-Оспан колышет бородой, пачкая ее бурыми звездами жевательного табака, перебирает узловатыми пальцами. Кокташ тянет меня за рукав:

— Слушай!

Старик запел, хрипло и дико: