Мир приключений, 1927 № 07

Это были два вставленные в серебро глазных отверстий редкие по красоте прозрачные зеленые смарагды. В какой отдаленной эпохе пытались поклонники лунной богини создать этот символ тихой благости и нежной грезы из девственного металла их гор и камня, который они называют «Roomer umina».

Индейцы без сомнения знали это по устному преданию, но они стояли молча, держа в руках свои широкополые шляпы и отворачивая глаза, потому что не хорошо смотреть в лицо божеству. Наконец, старший из них приблизился к хозяину и заговорил покорным, умильным голосом, как нужно говорить в серьезные моменты, чтобы поработить волю белолицего:

— Таита, Мать Луна здесь оставаться. Всегда, всегда!

По его торжественному и многозначительному тону Мигуэль Сантиван заключил, что с тех времен, как одетые в железо испанцы покорили обезоруженный народ, никто не делал попыток извлечь лунную богиню из ее подземелья.

Да, и сегодня тоже не следовало нарушать покоя этого божества былых дней!

Но для феодала из наших гор, который верит только в силу своего револьвера и в догматы святой церкви, трудно считаться с суевериями этих дикарей, которые, злоупотребляя доверчивостью миссионеров, все еще приносят Солнцу и Луне жертвы и молитвы, как делали это и тысячу лет тому назад. И владелец Киллатамбо резким голосом приказал своим людям немедля взять чудесную находку и перенести ее в барский дом.

Чтобы дать такое приказание, белый человек должен очень плохо знать горы Перу и быть очень молодым. Индейцы не выказывали послушания. И только когда кнут повторил на их спинах приказание, ре шились они дать объяснение, что ламы не выдержат такой тяжести и что узкая извилистая тропинка, высеченная в скале и опускающаяся от крепости в долину, не шире, чем плечи среднего человека.

Долго совещался дон Мигуэль со своей женой у выхода из подземелья, пока управляющий не нашел разрешения вопроса: носилки, на которых понесут статую точно так, как носят во время процессий святую деву. Он распорядится, чтобы сегодня же вечером сделали из стволов хлебного дерева эти носилки! Он мог одно временно попросить и священника выйти с крестом со святой водой. Лучше всего было бы устроить торжественную процессию с девой Марией и всем ритуалом больших праздников.

Он сделал последнее предложение очень серьезно, под влиянием того страха, который в моей стране так часто испытывают перед изображениями божества. Еще со времен конквистадоров проповедуют миссионеры, что эти статуи сверженных богов являются орудиями дьявола.

Даже сами индейцы приняли этот план с мрачной радостью. Их примитивный мозг уже целые столетия смешивал Мадонну с Матерью Луной и никто не мог бы сказать, которое из этих изображений женщин возьмет перевес в их боязливой детской вере. Кроме того, процессия означала для них три дня бездельничанья, танцев и восхитительного опьянения празднеств.

На следующее утро принесли на верх носилки и одновременно вынесли из церкви к подножью горы деву Марию. Чтобы обратить в бегство силы ада, все тело серебряной статуи было облиго святой водой, и так как статуя была раздета, то богобоязненная индианка сшила ей из старого понхо[3]) красную юбочку. Но три дня превратились в пять, и никогда даже при самых знаменитых похоронах не танцована и не пила так много вся долина. Индейцы, казалось, не думали больше про священное изображение своей лунной богини. И все же, — они это знали, — она была покровительницей долины и всей перуанской земли, стирала страшные пятна злой болезни, заставляла пышную шерсть расти на спинах лам, стояла у ложа родильниц и усмиряла ледяной, бурный ветер, когда он хотел потушить звезды своими гигантскими совиными крыльями.

Не истекло и недели, как пришлось принести в больницу при поместье десять индейцев, носильщиков серебряной статуи. Странная болезнь!

Плащ туземцев. Они проводили часы за часами в меланхолических мечтаниях, неподвижные, улыбающиеся, точно принявшие камико, волшебный напиток. Для их хозяина не было сомнений в том, что болезнь его индейцев притворна и что лучше всего ее изгнать в массе. Но все же он из осторожности предписывал им дозы хинина, которых было бы достаточно, чтобы победить любую лихорадку. Но индейцы продолжали, несмотря на это, дрожать всем телом и скоро позвали священника, так как, невидимому, приближался конец.

Вечером пришла закутанная в сиреневый понхо древняя старуха-индианка, когда-то служившая у умершей матери дона Мигуэля, и попросила, чтобы ее допустили поговорить с сенорой Инес.

— Гуай! Маленькая, белая голубка! Ты приказывать, они уносить. Тогда все здорово, — всхлипывала она на ломаном испанском языке.

Она уставилась неподвижным взглядом на молодую госпожу, потом опустилась на колени, чтобы поцеловать рубец ее платья.

— Убирайся вон, надоедливое существо! — раздался в это время рассерженный голос дона Мигуэля, услыхавшего ее причитания. — Инес, я, ведь, очень просил тебя держаться подальше и не принимать этих людей.

_{— Убирайся вон, надоедливое существо!}