Мир приключений, 1925 № 03

_{— Я схватила Валериана Валериановича за руку и увлекла его…}

При последних словах дама почему то смутилась и усерднее прежнего принялась за букли.

Обвиняемый стоял с закрытыми глазами, придерживаясь за конторку.

Гражданин Кутейников торжествующе жевал бородку.

Судья кончил записывать.

— Свидетельница, подпишитесь. Теперь можете сесть.

Г-жа Курицына с достоинством опустилась на скамью первого ряда.

— Обвиняемый, ваше последнее слово.

Волин молчал, тяжело дыша.

— Что же вы молчите? Признаете себя виновным в присвоении вещи, вам не принадлежащей?

— Не признаю. Эта вещь — моя собственность.

Бородка захихикала. Букли возмущенно фыркнули, взглядом аппелируя к публике.

— Каким образом, объяснитесь, — сказал судья.

Обвиняемый помялся, вытер испарину, выступившую на лбу, и громко почти выкрикнул.

— Это… Это портрет моей покойной жены.

_{— Это… это портрет моей покойной жены!}

Географическая карта на лице гражданина Кутейникова слиняла.

Судья поднял брови и переглянулся с заседателями.

— Чем вы это докажете? — спросил он.

Обвиняемый беспокойно задергался.

— Чем? Не знаю… Жена умерла… Мы уехали… Впрочем, на обороте карточки должна быть надпись: «Дорогому Пете на вечную память. Аня..».

Судья вынул фотографию из рамочки, осмотрел и передал своим товарищам. Те тоже осмотрели.

— Что же, эта карточка была у вас похищена? — спросил судья.

— Нет. Она осталась в моей квартире.

— Когда вы ее там видели в последний раз?

— Осенью, 1917 года.

— А после этого?

— Меня не было в Петрограде. Я эмигрировал.

— Что же сталось с вашей квартирой?

— Не знаю. Я не справлялся… По возвращении я только… вечерами иногда… гулял мимо… Смотрел на окна, где мы… Где мы были когда-то… счастливы… — еле слышно докончил обвиняемый.

— Где помещалась эта ваша квартира?

— Загородный, 72-6, квартира 139.

Судья справился в протоколе.

— Потерпевший также проживает по указанному адресу?

Гражданин Кутейников изящным жестом закрутил бородку:

— Совершенно верно, так сказать. Как пролетарий, не имеющий места жительства, вселен жилищным отделом в указанную бесхозную квартиру еще в 18-м году, так сказать. Однако, считаю уместным присовокупить, что оный портрет приобретен мною на рынке, за кровные средства, так сказать.

— Почему вы, гражданин Волин, избрали такой странный путь для получения портрета назад? — спросил судья.

— Не знаю… Приобресть иначе я не мог… Я не мог знать, каким путем портрет попал на рынок… Мне он бесконечно дорог, как воспоминание… Искушение было так велико… Я чувствовал, что делаю нехорошо, но не видел здесь преступления…

— Может быть вы объясните суду, что заставило вас оставить свою квартиру?

Волин сжал ладонями виски и быстро заговорил:

— Мы бросили все и уехали… Бежали… Зачем? Почему? Я задавал себе эти вопросы тысячу раз и не нахожу на них ответа. Это было безумие. Паническое безумие. Ведь я ни перед кем, ни в чем не чувствовал себя виноватым! Мой род занятий самый мирный, — я дантист. Летом 1917 года только женился. И верьте мне, я боялся не переворота, а чего-то, что было незримо разлито в воздухе. Потребность куда-то бежать, спрятаться от чего-то неведомого, непостижимого, была выше моих сил. Мое безумие передалось и жене. Могу я, гражданин судья, остановиться на этом подробнее?

— Пожалуйста, говорите, — разрешил судья.