Мир приключений, 1925 № 01

Мне это казалось невероятным, но в один прекрасный день, когда я съехал на шлюпке на берег в Самараи, я увидел Петерса, поджидавшего меня. Он сказал, что приехал для того, чтобы окончательно покончить со своими делами на островах и затем навсегда покинуть это проклятое место. Это казалось довольно правдоподобным, но мне часто потом приходила в голову мысль, что его также могло притягивать болезненное желание еще раз взглянуть на дом, где он добыл окровавленными руками «Жемчужину Раздора». Я, видите ли, верю в старую теорию возвращения преступника на место преступления. Мне приходилось это наблюдать неоднократно.

Как бы то ни было, но Петерс возвратился. Он очень изменился, стал еще хитрее и загадочнее и еще более уверенным в своей способности обращать зло себе на пользу. Он стал еще более скрытным и рассеянным. Но это была не рассеянность влюбленного (я содрогался при мысли о медовом месяце. ожидавшем его невесту), а скорее человека, которого вдруг окутала тьма. Уж, если вы хотите знать, то я скажу, что он был не совсем нормален.

Этот наш переход был довольно странный. Петерс не обнаруживал желания доверять мне свои тайны, и мы, в сущности, очень мало разговаривали. Похоже было, что на корабле покойник.

Признаюсь, меня мучило любопытство на счет судьбы «Жемчужины Раздора». Если такая драгоценность появилась бы на рынке, она должна была бы произвести сенсацию. О ней наверное писали бы в газетах. Но, как будто, еще никто не слыхал о ней, кроме Петерса и меня.

Я попробовал коснуться с ним этого вопроса.

— Что вы выручили за «Жемчужину Раздора»? — спросил я его с деланно-равнодушным видом во время одной из наших молчаливых трапез.

Он равнодушно посмотрел на меня своими странными глазами.

— Не так много, как я рассчитывал, — коротко ответил он и снова ушел в себя.

Но по его манере я угадал, что он ее не продал, что она овладела им и все еще дремлет тихо в своем мягком гнездышке на его загорелой груди. Он купил свою богатую невесту на более мелкие жемчужины и не мог расстаться с бесценной чародейкой. Будь я судьей, я повесил бы Петерса только за это, но ведь мы не судьи.

Обитатели Санта-Джозефс также заинтересовались Петерсом, как будто он был новым видом кокосового ореха, наполненного ромом и молоком. Но они также мало с него взяли, как будто бы говорили с этим самым орехом. Петерс сделался теперь большим человеком с загадочной душой. Мы его теперь боялись больше, чем когда, либо прежде.

Леони выехала к нему навстречу на пироге с полдюжиной «боев» у весел. Свидание их — покинувшего и покинутой — было самое спокойное и хладнокровное, какое только можно себе представить. Петерс более, чем когда либо, походил на железный прут. Справившись со всем, что ему было нужно, он сошел на берег, где его поджидала Леони, и, рассеянно поздоровавшись, обнял ее за талию. Так она и пошла рядом с ним. Это была самая обыкновенная встреча в мире.

А между тем, для тех, кто знал ту земцев и у кого были открыты глаза, в ней было что-то зловещее. Леони была так спокойна, так сдержана, незаметно было, что она огорчена. Она казалась как-бы застывшей, недоступной. Кто из белых людей осмелился бы разобраться в диких, первобытных мыслях, роившихся в ее голове?

Насколько мне известно, только ее родные и видели их после этого в живых.

Обыкновенно я не дохожу до Венканара. Это не более, как точка, отстоящая в шестистах милях расстояниия в открытом океане. Это одно из тех мест, которые уже свыклись с мыслью, что о них все забыли. Но старый Хилей, который не только торговал, но и царил там, выписал довольно большой груз товаров, и я взялся его доставить, столько же из желания оказать старику услугу, сколько из-за фрахта.

Было решено, что по возвращении я захвачу Петерса с собой, чтобы отвезти его на юг.

Мы шли туда под благоприятным пассатным ветром, но на обратном переходе попали в полосу штиля. Нам выпали на долю бесконечные дни полного затишья и если-бы я уже не выучился терпению, я думаю, что мне бы это надоело. Но в конце концов привыкаешь к бесцельному шатанию. На шестой день по выходе в море, мы прошли не более ста пятидесяти миль. Не было ни малейшего ветра, я развел пар, и мы час за часом медленно ползли по огромной зеркальной равнине, чуть-чуть колыхающейся, но неизменно гладкой. Солнце пылало на небе, которое как бы заимствовало цвет от моря.

В час полуденной вахты, называемой «собакой», «капитан», которому этот титул давался только из вежливости, хотя он им весьма гордился, пришел ко мне на ют, где я дремал в кресле, сделанном туземцами по рисунку одного миссионера, который, по правде сказать, сумел соединить удобства с наименьшими размерами.

— Одна человек, пирога он идет, табада, — доложил мне этот «бой» на своем ломаном английском языке.

Я сонно кивнул головой и хотя удивился тому, что пирога могла забраться так далеко, но не счел нужным беспокоиться из-за сумасшествия туземных мореплавателей. Как я уже сказал, солнце сильно припекало, бросая свои отвесные лучи на тент, а мерный стук машины как бы убаюкивал меня.