Вспыхнуло четыре мощных ацетиленовых прожектора, и поверх бледных, полных ожидания, лиц лэди Мильфорд, генерала Тернера и др., мы увидели: внутри камеры широкоплечий и массивный стоял м-р Хоткинс. Торжественно развернул он усеянное звездами знамя. Кино-аппараты принялись усердно работать.
М-р Хоткинс в гордом величии поднял свое звездное знамя.
— Во имя Соединенных Штатов и науки.
И в этот же момент три араба подняли из только что открытого саркофага мумию в ее позолоченном ящике со скарабеем на груди, над руками, скрещенными, словно два крыла. И лицом к лицу оказались Мясной Король из Чикаго и пресловутый Луксорский Рамзес XVII со своим позолоченным ликом, и со своей слегка презрительной улыбкой тысячелетней мудрости! И в то время как жужжали кино-аппараты, мы все увидели ясно, поверх бандажей, герметически окутывавших мумию — видимо наклеенный каким-то старательным железнодорожником при последнем запоздавшем рейсе с экспрессом Александрия-Луксор несколько дней тому назад — огненно-красный плакат:
ОПЫТ
Человек медленно шел, с трудом передвигая ноги. Невыразимая усталость овладела всем его существом. Словно кто-то невидимый, неумолимый, страшной тяжестью давил на его плечи, пригибая к земле тело. Больное сердце билось неровно, с трудом выталкивая кровь, го стучало быстро, сильными ударами, болью отзывавшимися в голове, словно по ней били острыми молоточками, то замирало, как двигатель, в котором на исходе бензин. Ноги человека дрожали так, что он вынужден был, сделав еще два — три неверных, колеблющихся шага, прислониться к стене. От непреодолимой слабости кружилась голова и подгибались колени… Четвертые сутки он ничего не ел. Голод, терзавший его первое время, теперь как будто утих, и пустой желудок лишь изредка давал о себе знать мучительными спазмами.
В сыром воздухе чувствовалась близость дождя. Холодный, порывистый ветер гнал по небу свинцовые тучи, гудел между иззябшими, наполовину оголенными, деревьями городского парка, устилая аллеи сухими, шуршащими листьями, невидимыми пальцами касался телеграфных проволок, беря на них, как на струнах исполинской арфы, мрачные аккорды, яростно трепал полы поношенного летнего пальто прохожего и, забираясь за воротник и в рукава, заставлял все тело его болезненно съеживаться. Стемнело. Надвинувшаяся на город со всех сторон тьма неслышно ползла от окраин к центру, погружая в сырую мглу, одну за другою, улицы, до того ярко освещенные и полные народа. Погасли залитые светом витрины магазинов и переливающиеся огнями вывески. Лишь кое-где горели газовые фонари и колеблющиеся зеленоватые язычки пламени, почти задуваемого ветром, заставляли плясать тени на стенах домов и на мостовой. Усталый за день человеческий муравейник постепенно затихал. Замирало уличное движение, временно оживившееся с окончанием спектаклей в театрах и других зрелищ. Холодная октябрьская ночь, безлюдная и унылая, пришла на смену полной шума и движения дневной сутолоке большого города.
Около прохожего, ярким квадратом вырисовываясь на темном фасаде огромного дома, светилось окно магазина. «