Мир по дороге

– Если не отвести карающую руку Богини, не будет у нас ни времени, ни дел, чтобы о них говорить… Я так любил сына своих чресл, что совсем перестал видеть других детей, вручённых мне благородным Иль Харзаком… Я спускал Нагьяру любые проступки, не сознавая, что растлевал его душу… Мне всё казалось детскими шалостями, я ждал, что он вот-вот повзрослеет… всё поймёт… и прекратит увечить коня… купленного на деньги… похищенные у достойного гончара…

Мицулав выслушала эти слова и лишь устало кивнула. Понадобилось десять долгих лет и разрушение города, чтобы наконец была восстановлена честь её мужа. А теперь у неё даже не было сил обрадоваться как следует.

Волкодав косился на них, сидя возле Иригойена, медленно приходившего в себя на тюфячке у стены. Халисунец временами открывал глаза, широко и счастливо улыбался и начинал рассказывать ему, как правильно обваривать баранки и почему они так называются. Венн понемногу поил его водой из маленького кувшина и думал о том, отчего на самом деле не развалилась старая башня. И не отдал ли Иригойен на это слишком много собственных сил.

Потом во двор с воплями ворвалась бесстрашная ребятня, лазившая к снесённому храму. От дар-дзумской святыни не осталось даже руин, но Ирги услышал яростный вой кота, дравшегося с воронами в кроне старого ясеня. Выкорчеванного, унесённого, но не похороненного зыбуном. Перекладывая мостки, мальчишки подобрались ближе и раздвинули ободранные ветви, забитые земляной жижей. Там, погребённый по пояс, умирал на обломанном суку юный послушник. Ребята поползли к нему по скользкому от грязи стволу, они хотели помочь. Послушник всё тянулся к своему одеянию, оттопыренному на груди. Он пытался говорить, но изо рта текла кровь. Думая прикрыть ему рану, Ирги развязал на юноше пояс и распахнул заскорузлое облачение… На подсохшую поверхность зыбуна посыпались свитки. Мокрые, грязные, в кровавых разводах, но всё-таки не уничтоженные безвозвратно.

Когда парни постарше принесли едва живого послушника на вершину холма, старый жрец взял его за руку и заплакал.

– В Дар-Дзуме будет новый храм, – сказал он. – И новый настоятель, украшенный знаками святого служения…

Волкодав подумал о матери Кендарат с её искусством и чудодейственными порошками, но она была далеко. Старик снял с шеи жреческое ожерелье с куском мутновато-жёлтого камня и надел на послушника. Приложил ладонь юноши к своей груди, закрыл глаза и начал молиться.

– Мать Мира, справедливая и милосердная, если Ты ещё слышишь меня…

По его щекам текли слёзы.

На вершине холма собирались выжившие, все, кто сумел выбраться или был вытащен из обломков. В самом низу склона, на стороне, противоположной горной стене, Рыжий принюхался к продуху в глиняной крыше амбара. Затопленного, но некоторым чудом неповреждённого. Отверстие тут же разбили пошире и увидели внутри молодую женщину. Её одежду и солому кругом пятнала кровь, но молодуха была не просто жива. Она ещё и кормила грудью ребёнка. Во время потопа у женщины начались роды. Явив силу, присущую только матерям, она как-то заползла в амбар и целую седмицу провела с малышом, по сути, в могиле, – чтобы выйти из неё исхудалой, измученной, но с новой жизнью на руках.

Другим жителям Дар-Дзумы повезло меньше. Люди с лицами, замотанными тряпьём, собирали начавшие разлагаться тела. Их относили туда, где прежде был храм, и погребали в общей могиле, вырубленной в затверделой толще потока. Солнце успело превратить жижу в подобие камня. Пригодились и кирки, и навыки землекопов.

В ту же общую могилу, согласно его последней воле, опустили старого настоятеля. К тому времени юный послушник по имени Ганглас уже начал садиться. Мицулав, беззлобно бранясь, только поспевала выкидывать крыс, которых безухий кот таскал к его лежаку.

Иные из дар-дзумских мошенников, думая поживиться припасами, обратились было к разбою. Зачинщиков нашли со свёрнутыми шеями, остальных удержали от глупостей уважаемые городские воры. Если беда постигает всех, рассудили они, наживаться на горе простых людей есть попрание воровской чести, не подлежащее никакому прощению.

Во взгляде наместника появлялось подобие жизни, только когда поблизости появлялся Ирги.

– Я знал, – шептал старик. – Я с самого начала всё знал…

Ещё через два дня Иригойен и Волкодав нашли мать Кендарат там, где и предполагали: у края окаменевшего потока, в лагере бездомных, спасшихся с горельников. Жрица Кан, по своему обыкновению, была с теми, кому никто другой не брался помочь. Золотко бродил между палатками и шалашами, получая где ласку, где пучок травы, а где и корочку хлеба. Жители курганов называли его священным скакуном, домчавшим вестницу спасения.

Волосы матери Кендарат, обычно сколотые узлом на затылке, были перевязаны простой лентой. Жрица обняла Серого, приведённого двоими друзьями, и расцеловала ослика в мягкий нос.

– Вот добрая спина, которая никогда меня не подведёт, – сказала она. – Стыд мне и позор: я растеряла все шпильки. Видно, слишком стара стала для скачек на бешеных жеребцах…

Почему-то эти слова показались парням очень смешными.