– Подними ногу, – командовала она, а затем добавляла мягче:
Наверное, очень стыдно в шестнадцать лет лежать в ванне и плакать, пока твоя мать смывает дерьмо, рвоту и пот с твоего тела. Следующие несколько часов я избегала Нана, потому что знала: каким-то образом мое присутствие делает ему еще хуже. Он прятался в своей комнате и сидел там до тех пор, пока все не повторялось.
Но когда я видела мать сразу после того, как она мыла своего первенца, я обращалась к ней и черпала силы из того же источника, откуда, похоже, брала их она. У нее не было ни малейшего намека на стыд. Она видела меня, мое беспокойство, страх, смущение и гнев, и говорила: «Придет время, когда тебе понадобится помощник, чтобы вытереть задницу».
Моя мать привыкла к болезням. Она знала, что такое приближение смерти. Знала этот скрипучий шум, который исходит из любой части тела, где прячется смерть, таится, ожидая своей очереди, пока жизнь не исчезнет.
Мама была с миссис Палмер в последние ее часы. Та тоже была набожной и верующей женщиной и просила мою мать дежурить у постели, чтобы прочитать отрывок из Священного Писания, прежде чем покойная отправится на высший суд.
– Так звучит смерть, – сказала мама, изобразив этот треск. – Не надо ее бояться, но надо знать в лицо. Надо уметь опознать этот звук, ведь он последнее, что мы все издаем.
Миссис Палмер давали морфий, чтобы облегчить боль. Она курила всю свою жизнь, даже в последнюю неделю, и ее легкие стали дырявыми. Вместо вдохов и выдохов она хрипела. Морфий не превратил ее легкие в наполненные воздухом губки, но отвлекал, говоря мозгу: «Вместо воздуха я могу дать тебе некую свободу от страданий».
– Вот для чего нужны наркотики, – сказала мама нам с братом в первую ночь, когда вернулась домой от постели миссис Палмер. – Чтобы облегчить боль.
Нана закатил глаза и убежал, а мама тяжело вздохнула.
Я боялась смерти и боли. Боялась стариков. Когда моя мать возвращалась из дома миссис Палмер, я не подходила к ней, пока она не примет душ и не смоет все, что, как я опасалась, прилипло к ее коже. Когда от нее снова пахло моей матерью, я подходила к ней, садилась рядом и слушала, как она говорит о закате миссис Палмер, как будто я у костра и жду страшилку о привидениях.
Потому что на самом деле я боялась не смерти миссис Палмер; не из-за нее мать начала учить нас звуку и избавлению от боли. Я боялась за Нана. Боялась его и предсмертного хрипа, к которому все мы невольно прислушивались. В разных местах и в разные моменты моей жизни я видела людей, которые страдают от зависимости, а также членов семьи и друзей, которые их любят. Я видела, как они сидят на крыльцах и на скамейках в парке. Я была с ними в холлах реабилитационных центров. И что меня всегда поражает, что в комнате всегда находится человек, который прислушивается, ожидает появления этого скрежета, знает, что он придет. В конце концов, смерть неминуема. Священные Писания, которые читала мама, значили для нас не меньше, чем для миссис Палмер. Мы с ней хотели найти поддержку, потому что Нана не мог ее нам дать.
Не знаю, как ей это удалось, но однажды в воскресенье мать убедила Нана пойти с нами на службу. Он все еще выводил токсины, и ему не хватило сил поспорить. Мы втроем вошли в святилище, но не заняли свои обычные места. Мы сели сзади у прохода, чтобы Нана мог встать и отправиться в туалет, если ему понадобится. Он выглядел лучше, чем прежде. Я знала это, потому что не могла перестать смотреть на него.
– Господи, Гифти, – говорил он всякий раз, словно мой взгляд причинял ему боль, и мне бы оставить брата в покое, но я не могла. Мне казалось, что я наблюдаю какое-то крупное природное явление – недавно вылупившихся морских черепах, направляющихся к краю океана, медведей, выходящих из спячки. Я ждала, когда появится Нана, новый, возрожденный.
В церкви, при которой я выросла, люди заботились о возрождении. В течение нескольких месяцев по всему Югу, по всему миру ставятся специальные палатки. Проповедники стоят за кафедрами, обещая людям, что те могут воскреснуть из пепла своей жизни. «Нисходит огонь возрождения», – пела я вместе с хором, радостно прося Бога стереть все плохое с лица земли. Я украдкой взглянула на брата в конце нашей скамьи и подумала: «Огонь же снизошел, да?»