Мир юных

Так философия превратилась в религию. Не устояла перед искусительной силой мифа. Отныне душевные муки стали называть адом; причем «адов» этих оказалось великое множество. Преисподняя, поджидающая человека, зависит от его желаний и привязанностей. Жадные люди попадают в страшное царство вечно голодных призраков. Всего лишь удобная метафора – жадины ведь всегда голодны в каком-то смысле. Но народ склонен воспринимать такое буквально, и по всему миру выросли школы буддизма, которые стали культивировать эти догмы, эту космологию. А она не слишком отличается от католицизма, или ислама, или любой другой религии. Главная идея – наказание плохого и вознаграждение хорошего.

Школа дзен-буддизма, к которой принадлежал мой отец, такие догмы отвергала. Считала их психологической мишурой, дешевыми побрякушками, загромождающими прекрасное свободное пространство.

Однако есть в тибетском буддизме одна идея, которую я считаю интересной. Называется она бардо и означает промежуточное состояние между жизнью и смертью. Когда тело умирает, душа кружит поблизости, пока не переродится. Она проходит через адовы муки, страшные галлюцинации – и то, как ты их выдержишь, определяет, в кого перевоплотишься, да и перевоплотишься ли вообще. Так что, если не хочешь вылететь в какую-нибудь поганую инкарнацию, нужно держать себя в руках. А значит, овладеть искусством медитации во время бардо. Это очень непросто, учитывая, что тело только-только умерло, а сам ты летаешь вокруг, будто призрак.

Может, в идее бардо меня привлекает ее схожесть с боевыми искусствами: чтобы не получить пинка под зад, нужно много тренироваться? Не знаю. Но пока Хворь просачивается в мое тело и меня бьет озноб на бетонном полу, я готовлюсь к духовному поединку.

Первое, что нужно сделать – это смириться. По сути, сдаться.

Да, обычно так поступают слабаки. Будь я героем фильма, вы бы решили, что перед вами ничтожество. Киногерои ведь не сдаются. И все же в моем положении это кажется разумным. Аргумент номер один: Хворь никто не пережил. Ах да, Старик. Но он один из – скольких? – семи миллиардов? Да и вообще, не знаю, как ему это удалось, и главное, кем он стал, – Старик, по-моему, окончательно спятил. И лекарство не изобрел. Поэтому маловероятно, что он меня вылечит. Значит, я умру.

Звучит ужасно, однако лишь до тех пор, пока не осознаешь: мы все умрем в любом случае. Пусть не сейчас, но однажды я пойму – сегодня. Или вот-вот. Конечно, сложись все по-другому, у меня было бы еще время пожить. С другой стороны, неужели найдется хоть один человек, который, умирая, решит, что пожил достаточно?

Зачем я тогда мечтал излечить Хворь?

Наверное, скромничать перед смертью не стоит. Я стремился к этому не только для себя. Хотел, чтобы жили все. Чтобы люди больше не страдали. Надеялся, мы сможем начать сначала.

И создадим мир лучше, чем прежний.

А я сам? Разве не хотел жить? Хотел, конечно. Такова человеческая природа.

Нужно смириться. Принять, что я умру. Не увижу солнца, не почувствую вкуса еды, не буду ощущать, слышать, даже думать – ничего.

Когда умирал отец – еще до Хвори, и хорошо, что не от нее, – он боролся. Отец всегда был бойцом. Война для него так и не закончилась. Он бросил вызов немцам, а теперь бросал вызов смерти и капитулировать не собирался. В те последние дни весь его дзен улетучился. Причина не в папиной слабости – в его силе. Он любил жизнь, любил нас, а потому отказывался смириться.

Отец сопротивлялся и отражал нападки, как на ринге. Но в конце концов потерпел поражение. Я поцеловал папин холодный лоб и прошептал: «Тебе не нужно больше бороться». А себе пообещал: когда придет мое время, я уступлю. Меня не придется отдирать от жизни силой. И в бардо я шагну с ясным разумом.

Однако сейчас, когда проклятая болезнь проникает во все закоулочки моего тела, когда температура растет, я вдруг понимаю, что смириться не могу. И дело не в теплом прикосновении солнца, не во вкусе воздуха или волшебстве музыки.

Дело в тебе, Донна. Это из-за тебя я не хочу в переходное царство, воплю и сопротивляюсь.

Пространство между жизнью и смертью наполнено голосами и белым шумом, гудками и пиканьем, которые сменяют друг друга, точно радиостанции в приемнике.

* * *

Отплевываясь, я всплываю на поверхность, будто из-под воды, – назад к жизни. На меня с любопытством смотрит Умник.

Я вишу на кончике шприца, и Ум его из меня вытягивает. Я вернулся из бардо. Какое-то время перевариваю эту мысль и только потом спрашиваю:

– Что ты делаешь?

– Вколол тебе адреналин, – отвечает Умник.

Тогда понятно, почему по венам течет жидкий металл.

– Но как?..

– А, как я здесь оказался? – угадывает он. – Заключил договор.

Я сажусь – возбужденный, злой. Частично из-за лекарства, но не только.

– Что?!

– Я заключил договор со Стариком.

– Договор? Договор с этим… чудовищем?

– Да. Моя жизнь в обмен на мою помощь.

– Твоя жизнь? А наши?