Мир Феликса (СИ)

Со свежим разумом, изрядно продрогший, я начал сравнивать две популяции. Сперва я решил, что некорректно собрал модель, затем присмотрелся: все было правильно. Я намеренно критично оценивал каждый шаг своих мыслей, чтобы избежать поспешных выводов. Я смотрел на экраны и не мог понять, где допустил ошибку: геометрическая структура образцов была идентичной, но молекулярный состав различался. Я запустил попарный сравнительный анализ, в каждом узле экземпляры отличались примерно четвертью белкового состава. Если задуматься, это было невозможно: подопытные получили одинаковые популяции вируса, это факт. Почему же тогда они разошлись, находясь в разных средах…, да ещё так однообразно — как будто каждый экземпляр подвергся какому-то однотипному воздействию. Я уперся усталым взглядом в правый монитор, затем в левый, затем снова в правый, я крутил головой подобно сове, но ничего не мог разглядеть. «Подверглись воздействию…, - снова всплыло в голове, — и, вероятно, в одно и то же время…, - я чувствовал, что мысль идёт по верному пути, оставалось сделать всего один решающий шаг, — во время генерации сигналов. Конечно!» Да, это был тот самый, единственный, все объясняющий вариант. В момент, когда вирус, проникнув в нейроны, генерирует набор сигналов, он не только отдает, но и принимает: он мутирует точно так же, как при снимке сознания — изменяется в соответствии с текущими сигналами мозга. Таким образом, формируя новое сознание, вирус сохраняет в себе копию старого.

Эврика… Да, очевидно, я нашел его, тот ключ, что так тщательно скрывал Феликс, из-за которого он решил от меня избавиться. Вероятно, он открыл этот эффект уже после того, как проник в головы Артура и других учёных, именно поэтому о нем не было ничего в моей памяти. Как и всякий раз в момент озарения, я испытал резкий прилив эндорфина, зарядивший меня, как минимум, на целую ночь. Ликуя, я выбежал из лаборатории за очередной чашкой кофе, от нетерпения у меня дрожали коленки и вздымались волосы на затылке. Итак, в моих руках появилась самая важная нить, но чтобы пройти по ней до конца, нужно было снова совершить переворот в науке, а именно, создать вирус, который вступит во взаимодействие с отработанным пси-вирусом внутри организма и заставит его сработать повторно.

В голову тут же пришли несколько идей, как заставить вирусы взаимодействовать; нужно было хорошенько покопаться в файлах Феликса, выпотрошить собственную память, собрать максимум информации об истории разработки, выбрать несколько подходящих штаммов, модифицировать их и ставить опыты…, много опытов. Я провел в лаборатории все выходные — работал, не замечая усталости и лишь иногда прерываясь на короткий сон или вылазку за едой. Вечером в воскресенье я зашёл домой, чтобы помыться и сменить одежду, а после снова пропал на работе на двое суток. Такими двухдневными спринтами я прожил без малого две недели. Утро, вечер, день и ночь потеряли свое привычное значение, я работал до момента, когда сил останется только на то, чтобы дойти до такси и уснуть на заднем сидении. На моём и без того слабом теле копились признаки истощения — живот, которого не было, стал ещё меньше, глаза приобрели устойчивую красноту лопнувших сосудов, колющая боль в затылке по ночам напоминала мне, что пора принять немного сна. Что до Феликса, он, как и раньше, не обращал на меня внимания, я думаю, такой режим работы был для него в порядке вещей, он не хуже моего знал, каково это — когда идея напрочь отнимает покой, а научный поиск становится вопросом жизни и смерти.

Работа кипела беспрестанно, даже во сне мне являлись идеи новых скрещиваний и модификаций, большинство из них были полным бредом, но некоторые давали реальную надежду. Не раз мне снилось, будто Феликс раскрыл меня; сознание наполнялось гипертрофированным страхом, я получал новый смертельный укол и просыпался с облегчением. Поиск продолжался. За одним неудачным опытом следовал другой, за каких-то две недели их накопилось столько, что уже не получалось держать их в голове, проводя анализ. Обывательская логика в такой ситуации диктует бросить все и жить дальше, но это не мой случай. Во-первых, варианта поражения я попросту не рассматривал, во-вторых, статистика безуспешных экспериментов для меня, как для ученого, не говорила ни о чем, ведь нужен был всего один успешный.

Я пришёл к моим подопытным, измученным уколами. Их глаза были ещё грустнее, чем у обычной собаки, запертой в клетке; получасом ранее я вколол им очередной штамм — ещё один маленький шаг в сторону от протоптанной тропы, не внушающий большой надежды.

— Простите меня, друзья. Скоро все закончится. — Сказал я вслух. В их глазах не было веры в счастливый исход, в них вообще практически не было эмоций.