Миндаль

— Ни слова. Ни движения. Ты накинула на себя петлю, и я — лучший узел на свете. Посмотри на меня. Это не изнасилование. Я тебя не хочу. Я тебя не люблю. Я не твой мужчина, не твоя женщина, не твой искусственный член. Я не твоя ровня. Я дам тебе своего яда только в этот раз. В последний. Если будешь отбиваться, я отрежу тебе голову и зарою тебя в твоей же спальне, под кроватью. Я хочу, чтобы ты переехала, чтобы ты исчезла. Мне не нужно больше твое вдовство. Открой рот, разожми зубы. Ты дрожишь. Не сжимай бедра. Не заставляй меня бить тебя. Ты потекла от страха. Сколько лет прошло с последнего раза? Как делал твой муж? Прямо к цели, два движения задницей и ранняя эякуляция? Он запускал язык в твой пупок? Кусал внутреннюю сторону твоих бедер, как я сейчас? Не трогай меня, я не член. Не умоляй меня взглядом. Ты достаточно открыта, чтобы стерпеть мои пальцы? Нет. Ты сжимаешься, и твои груди вздрагивают под моими укусами. Из них сочится горькая жидкость. Та же, что у твоей грустной кошки. Посмотри на меня. Я не дам тебе ничего, кроме оргазма. Я возьму тебя, и ты больше не будешь хлопать глазами, когда тебе станут рассказывать о безумных ночах, вырванных у судьбы. Прекрати играть в самку богомола. Зачем тебе надо было влюбляться в соседку, которая меняет любовников каждый вечер и которой не нужны твои похоронные вздохи. Вот видишь. Ты теперь просто лужа женской спермы. Ты — хлюпающая вагина, которую я держу В своей власти. Разве не этого ты хотела? Ты хочешь поймать меня своей тайной, которая дрожит и паникует, я вижу это под овладевающей рукой. Ты просишь пощады, требуешь освобождении. Я не освобождение. Я твой палач на час, и сейчас я заставлю тебя испустить дух — одновременно, через три разные дырки.

Самое ужасное — это то, что она и правда кончила.

Ни на секунду моя кожа не прикоснулась к ее коже, мой язык так и не пощекотал центр ее тяжести. Я взяла ее без тени желания, без капли нежности, раздраженная тем, что она навязала мне свое тело, воспользовалась им как алиби, жалким шантажом, угрозой смерти. Я оставила ее — с растрепанными волосами, полуголую, морщинистую и увядшую. Я никогда не любила пауков. И тем более не любила людей, которые поглощают свет и, раньше времени превратившись в мертвые планеты, отказываются его возвращать. Уж если и предаваться любви, я предпочитаю смеяться и плясать, искриться и выдаивать члены до донышка, не моргнув. Я бы помогла Вафе, если бы она была солнечной. Но солнца ходят по небу, а не по улицам. Перед уходом я шепнула ей на ухо: «Ко мне больше ни ногой». Она переехала через две недели после этого происшествия. Надеюсь, она нашла женщину, которая ее полюбила.

* * *

Когда Дрисс пришел сообщить мне, что у него рак, я уже объехала весь земной шар, собрала небольшое состояние и дважды сменила адрес. Я продвинулась по служебной лестнице и готовилась пораньше уйти на пенсию.

Он сказал, что не терял меня из виду. Я в этом не сомневалась: Танжер — большая деревня, пронизанная сплетнями. Он сказал, что живет теперь на вилле на морском берегу, на высоком утесе, но я это уже знала. «Давай поужинаем вместе», — предложил он, и глаза его затуманились.

С 1976 года город изменился, и наши прежние рестораны по большей части превратились в игорные дома. Остался только ресторан «Розарий», терраса которого, с видом на море, обсаженная двумя аллеями олеандров, зажигала каждый вечер огни испанского заката.

Дрисс приехал на «мерседесе». Он попросил меня сесть за руль и только смотрел на игру волн под первым ночным ветерком.

Через четырнадцать лет после разрыва нам, кажется, почти нечего было сказать друг другу. И мы заказали ту же рыбу-гриль, что и раньше, с картофелем-фри на гарнир. Из динамиков струилась оглушительная египетская поп-музыка. Дрисс подозвал метрдотеля и попросил «выключить этот дерьмовый музон, который навязывает нам старая фараонская шлюха». Я рассмеялась.

Обычно старой шлюхой считалась Франция, а не Египет.

— Ну так теперь обе эти шлюхи заодно, — отрезал он.

Он хотел, чтобы я рассказала обо всем. И я стала рассказывать о Дублине, о Тунисе и Барселоне, о Вермеере и Ван Го-ге, об эротических эстампах Кацусики Хокусая. Он вздыхал: «Ах, ты мне нравишься! Как ты мне нравишься! Твой лак для ногтей — просто прелесть. А твои духи… Диор, если не ошибаюсь?» А потом я упомянула о своем скором уходе на покой.

— Я уезжаю из Танжера.

— Ах… Ты выходишь замуж?

— Нет, просто возвращаюсь на родину.

— Мне сказали насчет твоей матери… Тебе достанется родительский дом?

— Я перекуплю у Али и Наймы их части наследства.

— Тебе никогда не нравился Танжер.

— Неправда. Ни один город не дал мне столько, сколько дал Танжер.

— И взял, наверное, тоже.

— Ах! Город здесь ни при чем.

Я вдыхала морской воздух полной грудью, смотрела, как лодки скользят по воде у причалов. Вечер обещал быть тихим, воздух еще хранил тепло.

— Я хочу уехать с тобой, — сказал он.

Я по-матерински строго покачала головой:

— Это неразумно.

— Я не о сегодняшнем вечере. Я хочу навсегда. Я хочу уехать в Имчук.

— Тебе нельзя. Там не твой дом.