Миндаль

Мне плевать на политику, на генетику, на каноническое право и рыночную экономику. Мужчины болтают, а я прижимаю кончики пальцев к висками. Я жду, когда они истощат свой запас слов и станут трахать меня — долго, медленно, молча. Как только моя вагина перестает содрогаться от удовольствия, я поворачиваюсь спиной к тому, кто только что вызвал у меня оргазм. Мне плевать на маточную благодарность. Мне плевать как на посткоитальную нежность, так и на посткоитальную грусть. Я разрешаю своим любовникам только молчать, засыпать или уходить. Когда захлопывается дверь, я ликую. Я слушаю джаз или андалузскую гитару. После полуночи я не могу слушать арабские голоса — они режут меня, как нож. Арабы ранят меня, даже когда молчат. Они слишком близки мне, слишком прозрачны.

Я больше не считаю зацелованные рты, искусанные шеи, члены, которые я сосу, ягодицы, исцарапанные моими ногтями, — все это загромождает ящики моей памяти.

Члены, члены и члены… Толстые и ленивые. Маленькие и энергичные. Агрессивные и сладострастные. Неловкие и беспечные. Безумные, безвольные и мудрые. Нежные и циничные. Одержимые и лживые. Смуглые и белокожие. Даже одни желтый и два черных — просто от обжорства.

Некоторые заставляли меня плакать от удовольствия. Другие смешили. Один лишил меня дара речи — так смехотворно мал он был. Еще один походил на хобот, так он был велик. Моя вагина помнит обо всех, некоторых вспоминает с нежностью, но никогда — с благодарностью. Они только заплатили мне дань. К счастью, я уже давно оставила всякую мысль о мести. Иначе я бы отрезала все.

Сегодня, в ночи боли и морфина, Дрисс шепчет мне, не понимая непристойности признании: «Я люблю тебя. Я никогда не переставал тебя любить». Я это знаю, вот почему я старательно обрезаю розовые кусты в своем саду и кормлю кроликов в клетках.

Он сказал, что чуть глаза себе не выцарапал от угрызений совести. Он сказал, что порезал свой язык. Мой язык никому больше не мог сказать «я люблю тебя», кроме деревьев, черепах и бледных рассветов, которые поднимаются, когда я уже отчаиваюсь вновь увидеть свет и вновь услышать пение петуха. Он сказал, что пытался перерезать себе горло, но шрам остался на моей шее.

Когда я ушла от Дрисса, мое склеенное сердце вскоре распалось на куски. Отрекшись от его лица, я стала прозаичной — просто вагиной, доступной первому попавшемуся или почти первому, я отказывала любовникам в праве разделить мой сон, мою последнюю крепость, когда с пустяками будет покончено.

* * *

Тело других людей — это пустыня. Прошло несколько лет, и вот я всех путаю. Того, которого ублажала на берегах озера Констанс, и другого, который не смог меня взять во время круиза по Нилу. Того, которому я чуть не разорвала анус громадным искусственным членом, и другого, от которого я дважды беременела по неосторожности. Было время, когда я меняла любовников по сезонам. По одному на каждые три месяца. Мне так хотелось, чтобы кто-нибудь из них застрял в турникете, замедлил мотор, слишком мощный для моего тела. Мне хотелось встретить терпеливого мужчину. Такую терпеливую женщину, как я, впечатлить могут только люди, умеющие ждать. Но никто и не думал ждать, чтобы я успокоилась, взмыла на самую высокую ветку и начала щебетать. Мужчины слишком торопятся, они живут на запредельной скорости: жрут, суетятся, эякулируют, забывают. В этом они похожи на меня, и я не держу на них обиды.

Любопытно, что расколоть мою скорлупу попыталась лишь одна женщина: я и не знала, что она влюбилась в меня, еще не успев со мной переспать. Вафа в то время была моей соседкой по лестничной площадке в доме напротив кладбища. Часто по вечерам она курила, пила чай и слушала записи Бреля, подаренные мне Дриссом как раз перед разрывом. Моим горючим был неразбавленный виски, говорила я невнятно — меня слишком мучила рана, чтобы говорить, и я была слишком растерзана, чтобы попытаться составить фразу. Вафа ничего не просила — она не спускала с меня глаз, влюбленная дева, уже обольщенная, уже покинутая. Я забывала угостить ее ужином. Я забывала, что мне и самой нужно поужинать. Шли вечера, немые как могилы, она научилась готовить простые закуски, потом ходить по магазинам, потом заботиться об ужине, никогда не прося у меня ни гроша, ни совета. Она мыла посуду и вновь возвращалась к себе — в квартиру молодой вдовы, измученной одиночеством.