Милые люди

Хамелеонов поднялся медленно, словно дрожжевое тесто, как бы демонстрируя, насколько он превосходит присутствовавших в этом зале, устало сложил руки на животе, причмокнул губами и раздраженно затянул речь, не имеющую ничего общего ни с вопросом студента, ни с магическим реализмом. Мне казалось, что сейчас он превратится в Колобка и выкатится из аудитории, показав на прощанье ярко-красный язык.

Так уж вышло, что спустя всего лишь полгода я снова попал на лекцию к Хамелеонову, которая проходила уже в Москве, на Рублевке, и пришли туда совсем другие дамы. Билет на эту лекцию не подходил мне ни по времени, ни по цене – стоил он в три раза дороже того, что я приобрел в Латвии, – но одна моя прелестная знакомая уговорила меня пойти с ней. Я достаточно долго упирался, учитывая прежний опыт, но надо признать, что сама лекция и правда была великолепна. То была бы повелительница лекций, остроумная и манящая, если бы не отношение ее создателя к тем, кому он ее даровал.

Нарядные и надушенные среди таких же нарядных и надушенных, мы были в теплом зале, забитом выставочными работами достижений хирургии последних лет и новыми коллекциями самых дорогих бутиков, которые были тут же, неподалеку, за дверями того актового зала.

«Ох, куколки вы мои фарфоровые, – подумал я, – и зачем вам тайны литературные! Вы же еще не знаете, что он сделает с вами в конце этой лекции, как оплюет и обесчестит вас! Ни одна маска не сотрет с вашего лица удивление, которое вы испытаете, когда за ваши же деньги вам нахамят, хотя и в самой приятной обстановке».

Я слушал лекцию с неким злорадством и предвкушением финального акта спектакля – вопросов из зала. Тот факт, что Хамелеонов не мимикрировал под среду, а пришел все в том же нелепом костюме из кусочков разноцветной ткани, обнадеживал. Сам я не мимикрировать не осмелился, и вышеупомянутые нарядность и надушенность изгнали из моего образа все потертое и удобное.

Настал момент, пришел тот час, когда первая холеная ручка с острыми красными ноготками взмыла вверх.

– А я не поняла, объясните, пожалуйста…

Каково же было мое удивление, когда Хамелеонов уронил улыбку и с терпеливостью, достойной классного руководителя первоклашек, отплыл, нет, сорвался в область доходчивых объяснений и азбучных истин. Я не верил своим ушам, глазам, носу и коже. Похоже, Хамелеонов любил глупые вопросы.

«Ладно, – подумал я, – наверное, он в особенно благодушном настроении или ему понравилась дама, которая задавала вопрос». Она была поистине ужасна.

За смелой кокеткой в зале тут же пробились густо-густо руки-веточки с острыми ноготками-лепестками самых разных цветов. И каждой он снова и снова удовлетворенно объяснял очевидное, словно они все были на первом, довольно странном, групповом свидании. А я там был лишний, я был извращенец, и мне стало худо, и я тут же вышел в уборную. Там я смочил лицо водой и спросил у отражения:

– Как же так? Где снисходительное презрение? Почему он так хочет им понравиться? И не хочет это желание спрятать, хотя бы прикрыть?

С тех пор каждый раз, когда передача Хамелеонова попадалась мне по телевизору или радио, я тут же переключал ее и звонил кому-нибудь из Латвии, чтобы узнать, как у них там дела.

Вся в белом

Вы когда-нибудь чувствовали себя принцессой? Я – да. Надела белое платье и вышла во двор домика, который мы сняли с подругой. Я разложила абрикосы на белоснежном столике, который подходил к платью. К моему белому платью, в общем-то, подходило решительно все! И ярко-зеленый газон, и голубой напиток в прозрачном стакане со льдом, и белоснежная кожа, еще не пропитанная местным солнцем, так как мы приехали в Таиланд только вчера.

Первое утро. Ты еще не попал в передрягу, еще не опостылели местные, люди и фрукты, ты все еще с любопытством в первый раз рассматриваешь то, что даже не замечаешь в насиженном жилье. Ты предвкушаешь, что может с тобой случиться, тогда как дома ты уже понимаешь, что, к сожалению, уже не случится ничего. И вот я, свежая белая роза, посадила себя в центр ровно выстриженной лужайки, раскрыв томик эстетского питерского писателя, чья книга, конечно же, была так же, как и я, заключена в белоснежную обложку.

Мне было жаль, что меня никто не видит, не вдыхает аромат огуречного тоника, которым я протерла кожу. Жаль, что неизвестный, но гениальный художник не подсматривает за мной из дома напротив, чтобы срисовать идеальные очертания или сделать заготовку для будущей скульптуры.

Я наслаждалась изгибами ног, тем, как лежала книга в тонкой руке с просвечивающими голубыми венами, запахом абрикосов и кюрасао[16] со льдом, теплым, как рука любовника, воздухом, который обнимал меня еще приятно, еще не слишком сильно давил на кожу, не вызывал испарины и раздражения, красной россыпи бунинских прыщиков из «Господина из Сан-Франциско»[17].

И главное – тишина. Если бы я была видеографом и снимала себя со стороны, я бы обязательно наложила лучшую музыку на свете – тишину.

«РРРРРууууу!»