Миллениум

— Недавно, на выходные, решила поехать. Деньги-то я должна была Серёге, да всё никак не могла отдать. Первый раз пришла в середине января и долго в дверь звонила. Могли ведь предупредить, что уезжают, — раньше-то всегда так делали. Я топчусь на коврике у двери, ничего не понимаю. Люда-то хворала, последнее время редко из дома выходила. А если и спускалась в магазин, то ненадолго. Думала, дождусь, а их всё нет и нет. Я запаниковала, заподозрила, не случилось ли чего, раз не открывают. Бросилась к соседке ихней, Вале Гнедовской, — мы с ней знакомые. А Валя и говорит — сегодня, рано утром, они с младенцем уехали. Наверное, говорит, на дачу или на Псковщину к родне. С каким, говорю, младенцем? А Валя отвечает, что сама точно не знает. Но видела, что Серёга кулёчек носил, а Люда на лоджии сидела, гуляла с маленьким. Скорее всего, Любашкин младенец, только она-то сама где? Потом я узнала, что и в деревне её не было. А так там все собрались, и ребёночка соседи деревенские видели, и старших Любашиных детишек. Старики-родители в избе жили, а с ними Серёга, Люда, Мишка, дети. Все, кроме Любаши.

— Понятно, — кивнула Милявская, мысленно сопоставляя свои данные с показаниями Рыжовой. — В январе деверь Любы и его жена спешно выехали из Петербурга в деревню на Псковщину с грудным ребёнком, матерью которого предположительно является Любовь Горюнова. Сама она исчезла. Когда вы видели её в последний раз, она была непривычно весёлой и, против обыкновения, не жаловалась на жизнь. Своими планами Люба с вами не делилась? И родственники ничего не рассказывали?

— Да уж не знаю, какие у них там планы были, а только если это — Любашкин ребёнок, почему она сама-то пропала? И Людмила с Сергеем от людей таились, каждого шороха боялись. Я в деревню-то приехала, решила спросить, в чём дело, почему они ведут себя так странно. И долг висел на совести, как гиря.

Рыжова пропускала уже третий автобус, но даже не делала попытки закончить беседу. Наоборот, ей с каждой минутой всё больше нравилась Милявская, и очень хотелось пооткровенничать. У медсестры затеплилась трепетная надежда на то, что эта пожилая интеллигентная дама поможет ей понять, что же произошло в семье родственников.

— Еле добралась, пришлось в кузове грузовика тридцать километров ехать. Являюсь, а у Горюновых вместо дома — пепелище! Что вам сейчас говорю, от соседей узнала…

— Их дом сгорел? — перебила Милявская. — Когда это было?

— Я двенадцатого там была, а сгорело-то всё в среду, девятого. Ни с кем из родных я и поговорить не смогла — кто в больнице, а кого уже на кладбище свезли. Соседи объяснили, как дело-то было…

Алевтина Панкратьевна тоненько завыла, потом внезапно замолчала и всхлипнула.

— Теперь-то понимаю, что прятались они, и потому весточек не слали. Не хотели меня впутывать. А тем утром соседка Горюновых свою корову проведать вышла. Та вскоре отелиться должна была. Из хлева уже высунулась, вдруг видит — две машины подъезжают. Одна легковая, а другая, такая, знаете… Вроде той! — Рыжова указала на проносящийся мимо джип. — Соседка затаилась — всё же интересно поглядеть, что дальше будет. Горюновы и в деревне вдруг стали людей сторониться. Детей на улицу не выпускали и сами очень редко выходили. Ребёнка никому не показывали, гостей на крестины не звали. Соседи даже не знают, как нарекли мальчика-то. Но дня за два до того, как машины прибыли, Сергей вроде бы ребёнка куда-то увёз. Так что в то утро грудничка в избе не было. И не нашли его…

— Интересно.

Милявская пожалела, что не может прямо здесь писать протокол. Придётся всё же пригласить Рыжову в прокуратуру, потому что её показания могут очень пригодиться Тураеву.

— Что ещё говорили соседи в деревне?