Милюков

В то же время книга завершалась выражением уверенности в победе СССР и надежды на восстановление после войны демократического правопорядка. Указывая на «осторожные попытки Сталина реабилитировать частную экономику», Милюков в очередной раз ошибался. Впрочем, аналогичную ошибку допускали большинство западных политологов, которых советскому лидеру легко удавалось дурачить.

Работа явно писалась в основном по памяти, которая оставалась великолепной, но не могла сохранить в точности все факты, наименования, цифры, даты и т. д. В результате даже в датировке возникали ошибки. Так, принятие «сталинской конституции» Милюков почему-то датировал 12 января 1938 года; впрочем, чуть ниже была названа правильная дата — 5 декабря 1936-го^{930}. Просматривая машинописный текст, Павел Николаевич замечал некоторые неточности, подчеркивал соответствующие места, ставил вопросительные знаки, видимо, намереваясь внести исправления в корректуре.

Книга была написана, как всегда, блестящим литературным языком, содержала факты малоизвестные, а порой и вовсе не известные даже специалистам.

В Советском Союзе, несмотря на новую позицию Милюкова, его продолжали оценивать как одного из самых ярых врагов. Сама его фамилия звучала в сталинском окружении почти ругательством. Достаточно лишь одного примера: когда на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) в феврале 1932 года шельмовали старого партийного работника А. Г. Шляпникова, в качестве позорной характеристики прозвучало, что он «сидел бы в мин[истерст]ве Милюкова»^{931}.

Видимо, отчасти поэтому, но в большей степени просто для сатирической затравки Илья Ильф и Евгений Петров в романе «Двенадцать стульев» (1927) явно придали высмеиваемому ими герою «Кисе» Воробьянинову черты Милюкова да еще и обозвали его «гигантом мысли и отцом русской демократии» — теми эпитетами, которые часто применялись по отношению к Павлу Николаевичу. Любопытно, что режиссер Марк Захаров, через много лет снимая фильм по этому роману (1976), придал внешнему облику Анатолия Папанова, игравшего Воробьянинова, черты, сделавшие его похожим на Милюкова. Мы обратились к Марку Анатольевичу с рядом вопросов по этому поводу (что именно побудило к этому режиссера и какими источниками он пользовался), однако, к сожалению, ответа не получили.

На протяжении всего эмигрантского периода жизни Павел Николаевич сохранял интерес к художественной литературе, особенно русской^{932}. В «Последних новостях» он выступал с очерками о писателях: Герцене, Тургеневе, Достоевском, Толстом. В одной из статей Милюков поделился воспоминаниями об одной из встреч с Толстым в его доме в Хамовниках^{933}. Не раз он обращал внимание на творчество современных писателей: Максима Горького, Сергея Есенина, Ивана Бунина, Бориса Зайцева.

Готовя юбилейное издание «Очерков по истории русской культуры», Милюков дополнил последний том, доведя обзор художественной литературы почти до текущего момента^{934}. Явно упрощая литературный процесс, автор считал декадентскую литературу упаднической, зато возвращение к реализму в советский период сдержанно одобрял, полагая, что новые произведения в значительной степени отражают действительность. Эмигрантский критик Марк Слоним считал, что Милюков сумел «оценить большинство писателей советской России. Он подошел к ним без политических предвзятых идей, так искажающих суждения большинства эмигрантских критиков»^{935}.

Изменения и дополнения были внесены и в предыдущие разделы. Павел Николаевич предполагал продолжить работу над «Очерками» и в следующие годы, даже в условиях войны. В 1942 году он писал историку М. М. Карповичу: «Готовы теперь две трети первоначального первого тома, охватывающего тему «страна и население»; не переделаны экономический, социальный строй и учреждения (где переделок будет меньше)… Вторая часть этих двух третей, которую я назвал «Россия — империя», содержит историю превращения Московского царства в Российское государство: колонизацию и завоевания, бесспорные и спорные — вплоть до нашего времени. Тут немало актуального, а в отделе о первоначальном расселении я даю свою собственную конструкцию»^{936}.

Последняя часть «Очерков» так и осталась неоконченной: история общественного сознания была доведена только до конца XVIII века. Тем не менее Милюков показал себя прекрасным знатоком общественно-политических и историко-философских идей, что особенно отмечал М. М. Карпович, подчеркивавший, что, подобно другим разделам, «в этой части милюковского исторического полотна краски сохранили всю свою первоначальную свежесть»^{937}.