«Я еду, любезный друг, в дальний край, в тридесятое царство, и отдаляюсь от центра России с некоторым печальным духом, которого сам себе пояснить не могу. Хотя моё желание исполнилось, хотя я чувствовал бы себя обиженным, ежели б правительство не дало мне сего знака доверия, однако же я не могу без горести переселиться среди молдаван и греков, коих ни язык, ни образ мыслей, ни намерения, ни желания не могут согласоваться с моими чувствами. Я чувствую себя изгнанником. Я вне круга моего, я брошен без компаса на неизвестное море и отдаляюсь от отечества, не зная, когда в оное возвращусь, ибо моё намерение есть приковать себя к новой моей должности так, как прикован был к старой. Пожалей обо мне, ты, который, в пустыне варшавской, где никакое эхо не отвечает сердцу твоему, можешь чувствовать то, что я чувствую, и, следственно, понимать мои изречения… Жребий мой не слишком завиден, хотя многие может быть и завидуют. Какая бы разница, ежели б я получил дивизию в Нижнем Новгороде или в Ярославле. Я бы был как рыба в воде. Но что делать? Должно решиться, и я возьмусь за гуж от всех сих сердца и рассудка»{279}.
А может, генерал несколько лукавил? Ведь это письмо он, во-первых, адресовал другу своему Асмодею, известному либералу, а во-вторых, в далёкую Варшаву, по пути к которой послание пройдёт не только через много рук, но и, что вполне возможно, через много любопытных глаз… Вот и писал он в том же письме про то, что будет «принуждён жить посреди низкого народа, коего и предрассудки мне неизвестны и нелюбопытны».
Александру Раевскому он в то же самое время сообщал совершенно иное:
«Посылаю тебе газеты (очевидно — зарубежные издания, поступившие в обход цензуры. —
Стоит обратить особенное внимание на идею «пошутить» — скоро она будет предложена на полном серьёзе… «Сибирские кремни» требуют своего объяснения — но это будет сделано несколько позже.
Покидая Киев, Орлов не имел возможности проститься с Раевскими: ещё в мае все они отправились в длительное путешествие на Кавказские Минеральные Воды и в Крым. Причём Софья Алексеевна и Екатерина поехали туда из Петербурга… Участие в поездке принимали и сыновья генерала, взявшие для этого отпуск. Кстати, в Екатеринославе[177], 26 мая, два Николая Николаевича забрали с собой — по дружбе отпросив его у главного попечителя колонистов Южного края генерал-лейтенанта Инзова[178] — только что прибывшего туда на службу и сразу заболевшего коллежского секретаря Пушкина, который будет сопровождать Раевских, а потом обессмертит эту поездку в своих стихах…
Милейший «Инзушка», как нарёк его Пушкин, напишет в Петербург одному из своих друзей:
«Расстроенное его здоровье в столь молодые лета и неприятное положение, в котором он, по молодости, находится, требовали, с одной стороны, помощи, а с другой — безвредной рассеянности, а потому отпустил я его с генералом Раевским, который в проезд свой через Екатеринослав охотно взял его с собою»{281}.
Вывод прост: надо знать, с кем дружить… А наш герой встречался тогда с совершенно иными людьми. По пути в Кишинёв он должен был прибыть в город Тульчин Подольской губернии, где дислоцировался штаб 2-й армии, и представиться главнокомандующему графу Витгенштейну. Никаких проблем это не создало, так как граф давно знал Орлова, относился к нему по-доброму и сам не раз просил императора о назначении его дивизионным начальником.
Но были в Тульчине иные встречи, которые отразились на судьбе Михаила.
«В 1820 году, будучи назначен командиром 16-й пехотной дивизии, я проезжал через Тульчин, где на меня навалились Фонвизин, Пестель и Юшневский[179]. Все они чувствовали, что находятся в опасности и что подвергают ей себя понапрасну. Они заимствовали для своего общества систему иллюминатов, предусматривающую подчинение одному вышестоящему двух подчинённых с последующим дроблением на двое. Но подобная система требует величайшей продуманности и неуклонного её применения, к чему они были неспособны. Все звенья общества были перепутаны, и каждый его член был известен всем другим. После трёхлетней работы их оказалось примерно 80 человек. Они были рассеяны по всей империи, не имея связи между собой и без определённой цели, шумели по поводу и без повода…»{282}
Так писал Михаил Фёдорович в своих показаниях. Якобы ничего серьёзного — мол, заигрались господа офицеры в модные тайные общества и конспирацию. Прямо совсем по-грибоедовски: «Шумим, братец, шумим!»
Вот только последующие действия Орлова, о которых он также пишет в показаниях, кажутся совершенно нелогичными: