Михаил Кузмин

Слова о том, что «русское настроение» пришло не от политики, вряд ли можно принять за истину. Уже 18 октября (в день появления манифеста) он пишет в дневнике: «О, Сомов, погруженный в своих дам 30-х годов, начетчики, находящие события современности в Апокалипсисе, неужели и вы говорите?» «Говорите» — здесь значит «говорите о политике». 20 октября он вспоминает: «Лампада перед старинной иконой, долгая всенощная, далекий скит в снежном бору, яркое летнее утро в праздник над рекою, пенье девушек за шитьем в яблочном саду…», 24-го еще определеннее, обращаясь к прежнему «русскому» циклу: «Откуда вышли у меня „Времена года“ и куда пропали, как цветок, оставив навеки боль в душе», и на следующий день: «Ах, Углич, Москва, русские города!» «Углич» и «Москва» станут названиями разделов в цикле «Города», причем именно тех разделов, которые единственно нам и известны (стихотворный текст). Судя по спискам музыкальных произведений, Кузмин написал по три песни разделов «Углич», «Москва» и «Петербург» и еще по крайней мере две под заглавием «Мезень». В 1999 году В. В. Перхин опубликовал переписанные для Чичерина все три текста «Углича» и два текста «Москвы». Чичерину они определенно не понравились, особенно первые. Конечно, реплика: «Почему эта бешеная баба — Углич?»^[233] — вызвана непониманием и раздражением, но в определении цикла как «не проникновение в цельную квинтэссенцию целой жизни, а скорее какая-то жажда трагических столкновений» (письмо от 9 (22) ноября 1905 года) есть правда. Два стихотворения «Москвы» о пытаемом в застенках князе (вероятно, защитнике старой веры) свидетельствуют о существенных сторонах мироощущения автора в первый месяц после манифеста. 15 ноября он записал в дневнике: «Написал музыку ко второй „Москве“, выходит истерично, густо и как будто в бенгальском огне или зареве, чадно и очень страстно». Разрешением этому пришло решение о вступлении в Союз русского народа.

Но еще месяц спустя, 18 декабря, он едет с зятем в Новгородскую губернию, на следующий день после возвращения идет в баню — и мимолетное любовное приключение с банщиком («анекдот довольно скверный», — определяет его Кузмин) словно переключает настроение и творческие планы. Запись в дневнике: «Вот уже правда, что душа моя отсутствовала. Как бездушны были эти незнакомые поцелуи, но, к стыду, не неприятны» (23 декабря) почти буквально перейдет в написанную неделю спустя «песеньку»:

Равнодушные объятья,
Поцелуи без любви.
Отчего же пробегает
Огонь в крови?^[234]

Эта современная история с ее «русским» оттенком вводит в жизнь Кузмина совсем иные элементы. Историчность исчезает, чтобы дать место некоторым сторонам теперешней жизни, отразившимся в январских дневниковых записях: «…отправился к Филиппову за баранками, все мечтая о псковской жизни, и, рано напившись чаю, рано лег спать» (3 января), «Как я люблю свою скуку теперь, с лежаньем на кровати, с бездельем, как это сладко, как это по-русски, как хочется запить, как царевичу Алексею» (6 января). И из этого настроения словно вырастает фигура старого знакомого, вернувшегося после долгого перерыва: «…те же необыкновенные, волнующие и странные глаза <…> какие бывают у близоруких от онанизма, сильно пьющих или балующих людей, расплывчатые и острые, мистические и извращенные <…> И его плутовство, почти воровство у Казакова, его жизнь „кота“, потом содержателя публичного дома, теперь тоже без дела, на счет женщин или жены-проститутки, его беспросыпное пьянство…» (16 января).

Мы не будем излагать здесь историю Александра Броскина и его отношений с Кузминым^[235], но отметим, что она попала в роман «Нежный Иосиф», а отчасти — и в роман С. Ауслендера «Последний спутник».