Михаил II

– Да я и не имею в виду Максима, рыжую бестию или Пахома, но какой-то высокопоставленный гость, кого твои доверенные лица допустили до телефонного аппарата, и есть германский агент. А таких гостей, которые знали о неудавшемся покушении, было всего трое. Генерала Попова я сразу убираю из подозреваемых. Жандармского генерала, пожалуй, тоже – я за ним наблюдал (любопытно было лицезреть настоящего жандарма), и он ни разу не выходил из кабинета. А после того, как ты уехал на место нападения на кортеж, он убыл вместе с тобой. Остаётся один человек, которого можно подозревать в связях с германским резидентом, и это генерал Кондзеровский.

Пока Кац говорил, я прокручивал в голове все факты, и они показывали, что только генерал Кондзеровский мог беспрепятственно воспользоваться телефоном. Да и то только тогда, когда за телефон отвечали Первухин или Пахом. Не то чтобы Максим не допустил бы генерала к телефону, но мой адъютант прошёл хорошую школу в спецгруппе, не верил никому и в любой момент готов был отреагировать на угрозу. А ведущийся при нем телефонный разговор намёками и условными словами обязательно насторожил бы моего адъютанта. Генералу Кондзеровскому он, конечно, ничего бы не сказал, но меня о странном телефонном разговоре проинформировал бы точно. Простодушным Первухину или дворецкому Пахому генерал Кондзеровский легко заморочил бы голову, а вот Максиму нет. А ещё вспомнилась непонятная мне настойчивость, с которой генерал Кондзеровский пытался уехать с Николаевского вокзала позже меня. Тогда я думал, что это принятое среди приближённых к Николаю Второму генералов своеобразное чинопочитание – убедиться, что твой босс благополучно отбыл, а потом, опередив его кортеж, встретить прямо у кареты. Сейчас, после расстрела царской кареты, я думал совсем по-другому – генералу Кондзеровскому нужно было убедиться, что птичка в клетке, а в Гатчине получить подтверждение, что операция удалась. Поэтому, когда я приехал живой и здоровый, он и был такой суетливый и несколько ошарашенный. «Вот же жизнь монарха, – подумал я, – вообще никому нельзя доверять. В банке с ядовитыми тарантулами и то, наверное, безопаснее, чем сейчас быть русским самодержцем». Генерал по особым поручениям Ставки Верховного главнокомандующего, которому Николай Второй полностью доверял и рекомендовал мне с наилучшими характеристиками, оказался германским шпионом. Да и я плохо разбираюсь в людях – ведь мне генерал Кондзеровский тоже понравился. Была в нём какая-то внутренняя сила, немногословность, военная грамотность и исполнительность. Да, опасный враг. И вреда он, наверное, нанёс много. Генерал наверняка был допущен ко многим секретам Ставки и сообщал их в германский Генштаб. Вот только с Юго-Западным фронтом у него произошёл облом. Вернее, с его командующим, генералом Брусиловым. Старый лис никому не доверял и детали плана наступления держал в тайне до самого последнего момента. Скрывал дату наступления даже от членов императорской семьи. Все генералы ставки полагали, что Николай Второй всё-таки прикажет Брусилову не распылять силы и наступать одним клином. В этом, наверное, был уверен и германский Генштаб. А старый лис всех обманул – удар, который ожидал противник на одном участке фронта, произошел одновременно во многих местах. Не начал наступление по лекалу германского Генштаба Юго-Западный фронт, вот и получился такой ошеломляющий успех.

Все эти мысли не помешали мне начать действовать. Сопровождаемый Кацем, я вышел из кабинета и устроил форменный допрос Пахому. Этим я довёл верного дворецкого чуть ли не до слёз. Не понял мужик, какую провинность он совершил. Мой запал и жёсткие вопросы кончились, когда Пахом признался, что допустил до хозяйского телефона генерала Кондзеровского. Это случилось вскоре после того, как его величество вернулся очень расстроенный гибелью ротмистра и всадников из охранной сотни. Когда ребус сошёлся, я прекратил мучить Пахома вопросами и отдал совершенно конкретный приказ:

– Ладно, Пахом, успокойся, ты ни в чём не виноват. Но впредь никого без моего или господина Джонсона разрешения до телефонного аппарата не допускай. А сейчас быстро найди командира прибывшего подразделения поручика Силина и передай, чтобы он срочно явился к императору.

Дворецкий попытался себя повести как гвардеец – вытянуться по стойке смирно и отдать честь, и выглядело это нелепо, трогательно и смешно. А когда он после всех этих манипуляций посеменил к выходу из приёмной, я еле-еле удержался от хохота. Даже Кац, несмотря на свою выдержку, отчётливо фыркнул.

Когда мы вернулись в кабинет, то о планируемом отдыхе за бокалом с коньяком уже никто и не вспоминал. У меня было боевое настроение, а у Каца философское. Мне хотелось немедленно действовать – самому выехать арестовывать генерала Кондзеровского, о чём я и начал говорить. А мой соратник молчал и о чём-то размышлял. А когда иссяк мой словесный поток угроз и измышлений о том, как я лично на допросе буду пытать предателя, Кац ожил и заявил: