Микеланджело

— Такая милость хуже, чем узда. Художник, будучи под властью злата, дерзать уже не сможет никогда. Губительно монаршье покровительство, и никому не вырваться из пут.

Но Вазари был несогласен с такой позицией и продолжал наседать.

— Вернуться умоляет вас правительство, и во Флоренции заказы ждут!

— Не вычеркнуть былое из сознания, и деспотизм доселе не изжит.

— Что за причуда ваша жить в изгнании, — искренне подивился дотошный молодой коллега, — когда на родину вам путь открыт?

Тициан с нескрываемым интересом следил за словесной дуэлью великого мастера с учеником. Его симпатия безусловно была на стороне мудрого учителя, который как-то сник и погрустнел.

— Смирился я с судьбой анахорета, и душу мне не разъедает стыд, — тихо промолвил Микеланджело. — А кстати, вот катрен вам для ответа:

Оставив в жизни хоть какой-то след,
Приму я смерть как высшую награду,
Коль обойду заветную преграду,
Куда живому мне возврата нет (202).

— Звучит почти, как Ганнибала клятва, — заметил Вазари, — хоть вам благоволит любой монарх.

— Богатая для летописца жатва. Вам карты в руки, будущий Плутарх! А мне князьям осанна режет ухо. Мои кумиры — Дант, святой Франциск: обязан им раскрепощеньем духа.

Но Вазари не сдавался, настаивая на своём:

— Упорствуя, идёте вы на риск!

— Вазари прав, — не выдержав, решил вмешаться в спор Тициан. — Тлетворен здешний климат. Вы для Венеции желанный гость, где с превеликой радостью вас примут.

Микеланджело никак не ожидал таких слов от Тициана.

— И вы решили мне подбросить кость?

— Я не хотел обидеть вас, дружище, — извиняющим тоном ответил венецианец, — и от души желаю вам добра. О Господи, какая духотища!

— А для меня привычная жара.

Тициан решил сгладить создавшееся напряжение.

— Позвольте вам сказать не в назиданье, что истинный творец в любой стране способен обрести себе признанье.

— В любой? — подивился Микеланджело. — Я однолюб. Скажите мне, чтоб убежденьями не поступаться, себе не лгать и не кривить душой, пред власть имущими не пресмыкаться, не лучше ль бросить всё и на покой?

— Зачем вдаваться в крайность? — осторожно заметил Вазари. — Жизнь — как театр, и каждому своя на сцене роль.

Тогда Микеланджело то ли шутя, то ли всерьёз спросил:

— Так, стало быть, мой друг, я гладиатор, раз мне отпущена по роли боль?

— Признайтесь, вам не по нутру беседа, — сказал Вазари, успев записать последнюю фразу мастера в тетрадь, — и дух противоречья в вас засел.

— Слова, слова… я их боюсь, как бреда. А у меня край непочатых дел.

Появился Урбино.

— Синьоры, что разговор всухую! Я на прохладе стол накрыть успел.

— И впрямь, друзья, — поддержал его Микеланджело, — пройдёмте в мастерскую.

Все направляются к дому, а из-за кустов жимолости появились два свидетеля разгоревшегося спора между хозяином и гостями.

— Ушли. По-прежнему он полон сил, — с тоской в голосе заметил Дель Риччо.

— Как ловко обольщал его Вазари, — подивился дель Пьомбо.

— Не обольщал, а правду говорил. Какой же он судьбой гонимый парий, раз к Риму сердцем сам давно присох?

Их разговор неожиданно прервал появившийся Урбино.

— Как вы вошли?

— А прямо по дорожке, — нагло ответил дель Пьомбо.

— Побойтесь Бога, — сказал с укоризной Урбино, — мастер очень плох.

— Гостинцы передал ему в лукошке? — спросил Дель Риччо.

— Он даже взглядом их не одарил.

— А письма-то мои он хоть читает?

— Для нужника он их определил.

Лицо Дель Риччо перекосило от гнева.

— Не ёрничайте. Что вас разбирает?

— Сейчас схожу, — успокоил его Урбино. — Ответ для вас готов.

— Не будет благодарности. Поверьте! — решил успокоить товарища дель Пьомбо.

— А кто созвал известных докторов, когда он был на волосок от смерти? — чуть не со слезами в голосе спросил Дель Риччо. — Я, переписчик всех его стихов.

— Вы умыкнули их.

— Да что вы лжёте? Их у себя издатель придержал, узнав, что при смерти Буонарроти.

— Но Аретино трюк ваш разгадал, — возразил дель Пьомбо.

— Большую мне окажете услугу, сказав дружку, что он подлец и лгун.

— Да я поколочу тебя, ворюгу!

— Заткнись, монах! Бездарнейший пачкун.

Дело бы дошло до рукоприкладства, не появись Урбино с письмом в руках.

— Чего разлаялись на всю округу? Ступайте вон! Устроили тут гам.

Дель Риччо вскрыл конверт.

— Какой-то бред. Вы полюбуйтесь сами.

— Да не канючьте! Что он пишет вам?

— Терпенье. Строчки пляшут пред глазами…

Преодолев волнение, Дель Риччо расправил листок и никак не мог начать чтение вслух мадригала, хотя ему, как никому, хорошо был известен корявый почерк автора: