Мика и Альфред

… Странный и ужасно большой белый самолет мягко садится на Микину и Альфредову взлетно-посадочную полосу, прокатывается по инерции совсем-совсем немного и разворачивается правым бортом прямо напротив Мики и Альфреда…

Мика в растерянности оглядывается по сторонам в поисках аэродромной обслуги, самоходных трапов, привычной портовой суетни…

… Но поле пустынно. Ни людей, ни трапов. Тишина…

И вдруг Мика и Альфред видят, как высокие стойки самолетного шасси медленно начинают уползать внутрь самолета, и гигантский безмоторный лайнер тихо ложится на бетонные плиты рулежной дорожки. Из-под консолей огромных плоскостей выдвигаются странные упоры, и лайнер замирает. Теперь нижний край самолетных дверей почти сравнялся с землей — словно ступенька перед крылечком…

Мика и Альфред так и ахнули от восторга!..

Но вот главная пассажирская дверь самолета распахнулась, и первым из этого сказочного лайнера выходит…

… Леонхард, Лёва, Лёвушка Тауб!!! В шортах, легкомысленной маечке, в сандалиях на босу ногу…

Лёва машет Мике и Альфреду левой рукой, а правой помогает сойти на землю очень красивой женщине…

… Широкими полями шляпы она прикрывает глаза от солнца, но Мике кажется знакомым этот изящный жест, эта давно забытая женская пластика…

И когда женщина неожиданно снимает шляпу, Мика УЗНАЕТ в ней СВОЮ Маму!..

А за ней выходит Папа — Сергей Аркадьевич Поляков. В прожженной шинели, с военным планшетом сороковых, но в руках у него совершенно современная профессиональная камера «Сони-бэтакам».

… И Папа отходит в сторонку и тут же начинает снимать! Он снимает выходящую из самолета Милю, УМЕРШУЮ от пьянства в деревне Чишмы под Уфой в ссылке… Снимает Папа ПОКОЙНОГО начальника уголовного розыска Алма-Аты однорукого Петра Алексеевича, ЗАСТРЕЛЕННОГО Лаврика… Снимает всех тех ПОГИБШИХ пацанов, с которыми Мика в конце сорок третьего должен был вылетать на задание в Карпаты на Мукачевский перевал… В полной экипировке того времени пятнадцати— и шестнадцатилетние, до зубов вооруженные мальчишки, перекинув через плечо свои парашюты, выходили из этого самолета, стараясь не привлекать к себе внимания… Правильно. Как учили…

… А из других дверей, счастливо улыбаясь и щурясь от яркого тропического солнца, выходили старые художники, на чьих похоронах Мика когда-то присутствовал.

… За ними шли МЕРТВЫЕ писатели — их книжки иллюстрировал Мика…

… МЕРТВЫЕ актеры, с которыми играл на бильярде в Доме кино, а потом, совсем недавно, читал посвященные им некрологи…

… Вышли двое МЕРТВЫХ приятелей-кинооператоров. Один скончался в полной нищете уже год назад, второй — совсем недавно…

… Радуясь солнцу, вышел МЕРТВЫЙ сосед по ленинградскому дому — крупнейший физик-теоретик из знаменитого Института Иоффе… Не пригодился он новому времени рыночных ларьков и повальных распродаж и то ли покончил с собой, то ли сам умер…

— Мамочка!!! Миля-а-а!.. Папа! Папуля!.. Лаврик!.. Ребята!.. Лёвушка-а-а!!! — кричит Мика во весь голос…

… Но все чем-то очень заняты, никто на Мику не обращает внимания…

Только один Альфред намертво вцепился в его руку — ни на секунду не отпускает, дергает Мику, шепчет:

— Ну, успокойся, Микочка… Открой глаза, Мика… Хочешь водички попить?

Мика открыл глаза, лицо горит, мокрое — не то от пота, не то от слез. В глотке все пересохло.

Альфред сидит рядом, стакан с водой протягивает:

— Попей водички, попей…

Мика отхлебнул пару глотков, отдышался, спросил Альфреда:

— Ты видел?

— Да.

— Ты до какого места досмотрел? — спросил Мика.

— До того, пока ты не начал кричать…

Мика сделал еще глоток из стакана, попросил Альфреда:

— Не уходи в ту комнату… Пожалуйста. Ложись здесь, в кресле. Хорошо?

— Конечно… Не бойся. Я не уйду.

***

Утром в кухне Альфред соорудил немудрящий «разгрузочный» завтрак — овсянка, сыр и зеленый китайский чай с жасмином, но без сахара.

Мика покрутил носом, но промолчал. Только посмотрел за окно, где по балкону барабанил холодный осенний дождь.

— Покойники всегда снятся к перемене погоды, — заметил Альфред. — Ты принял эту желудочную таблетку?… Как ее?… «Антру»?

— Да.

— Пока ты спал, а я варил овсянку, звонила Хайди. Хотела заскочить к нам после работы.

— С тех пор как мы получили постоянную визу и переехали сюда, в Нойеперлах, это желание посещает ее все реже и реже. Ты заметил?

— Ни виза, ни переезд тут ни при чем. Все гораздо проще, — усмехнулся Альфред. — Ослаб интерес к «экзотике». Ты помнишь, чего мы только поначалу не делали из авокадо? И с луком, и с креветками, и с майонезом, и с яйцами… То так, то сяк. А теперь мы о нем даже не вспоминаем. Приелось… Но главное, — прости меня, Микочка, — к тебе ослаб общественный интерес. И ты стал намного меньше зарабатывать. А Хайди — дама очень на это дело чуткая. Как, впрочем, и ее Пусси…

— Что за «Пусси»?… — спросил Мика.

— Хайдина кукла. Она же только для посторонних — «кукла». На самом-то деле она настоящая Хаусгайстерин! Ну, если по-русски, так Домовая, что ли?… Или Домовица?

— Черт ее знает… Наверное, Домовица…

— Короче, как я, — сказал Альфред. — Рожденная ВООБРАЖЕНИЕМ.

— Так ты все-таки огулял ее? — поинтересовался Мика.