Миграции

От нее сладко пахнет дешевым сахаром, она встает на колени и с силой сжимает мне руку. Самодельное оружие отброшено подальше, она зовет на помощь, а я, рыдая, прошу меня отпустить, ну отпусти же меня, пожалуйста…

Зовут ее Бет. Моя сокамерница. Мы с ней не разговариваем после того дня, одного из первых, когда я попыталась со всем покончить. Вряд ли она когда еще со мной заговорит, но меня это устраивает. Мы с ней не плачем по ночам, как женщины в других камерах. Не орем, как они, не выпаливаем всякую пошлятину, чтобы поиздеваться над охранниками или побесить друг друга. Мне кажется, они орут и ревут, чтобы выпустить наружу ярость и страх перед собственным унижением. Нет, Бет меня игнорирует, а я лежу и трясусь от ужаса, ужаса перед стенами и собственным поступком. Я распалась на части.

Всего через месяц с небольшим меня перевели из довольно комфортабельного одноместного помещения в женской тюрьме, где были покрывала, кухня и душистое мыло для душа, в тюрьму Лимерика, в иной мир, куда более подходящий случаю. Камеры здесь тесные, серые, бетонные. У нас с Бет один металлический унитаз, стекло в окне непрозрачное.

Здесь есть женщины, совершившие преступление под действием наркотиков или спиртного. Пьяницы и наркоманки. Те, что сели за воровство или вандализм. За издевательства над детьми. Бездомные. Есть и мужчины. Тюрьма, в конце концов, смешанная, нас почти ничто не разделяет. Если конкретно — единственная дверь. Чтобы все боялись.

Кого здесь только нет. Но я — единственная женщина, убившая двух человек.

Впервые это случилось, когда я провела здесь уже около четырех месяцев. До них очень долго доходило, что убийца может быть этакой безобидной кататоничкой. Я не разговариваю, почти не ем, едва шевелюсь, разве что привожу себя в порядок и выхожу на прогулки, когда разрешают. Но даже без единого слова я умудряюсь чем-то оскорбить Лалли Шай — взглядом, что ли, — и она избивает меня до полусмерти. То же самое повторяется через месяц, потом снова три недели спустя. У нее вырабатывается привычка. Я легкая жертва.

После третьего нападения меня выписывают из медпункта со сломанными ребрами, сломанной челюстью и лопнувшими сосудами в глазу. Чувствую я себя кошмарно. И тут Бет смотрит на меня и выпрямляется во весь рост. Так долго она на меня не смотрела с того дурного дня в самом начале.

— Вставай, — говорит она со своим белфастским выговором.

Я не встаю, потому что не могу.

Она хватает меня за запястье и рывком поднимает; проще покориться — не так больно.

— Если сейчас не прекратишь, оно никогда не прекратится.

Я вяло качаю головой. Плевать, что меня бьют.

И тогда Бет произносит:

— Не смей тут подыхать. В этой клетке. Решила умереть — умри на свободе.

Тут я замираю. Рождается мысль.

— Руки подними. — Она и сама поднимает руки, по-боксерски сжимая кулаки. Выглядит абсурдно. Я не из таких, я не умею драться. Она дергает меня за руки, находит для них нужное положение. Ребра ноют. Легкие сипят. Спина горбится.

Она бьет меня кулаком. Я охаю от боли, хватаюсь за щеку.

Бет все видит. Видит просверк злости у меня в глазах. Остатки силы воли — оказывается, она не совсем угасла. Бет раздувает ее, возвращает к жизни — ну что ж, допустим; в голове у меня медленно складывается план: умереть свободной.

16

КАНАДА, НЬЮФАУНДЛЕНД.

СЕЗОН МИГРАЦИЙ

Я иду по мокрой от росы траве сквозь пелену предрассветного тумана. После почти что бессонной ночи настроение должно быть хуже некуда, но я почему-то чувствую особую бодрость, желание двигаться дальше. Я ведь и не думала, что путешествие окажется легким, — какое же у меня право сдаваться после первого затруднения?

Час совсем ранний, но когда я, толкнув заднюю дверь, попадаю в теплую кухню, маяк уже так и гудит от возбуждения.

Все смотрят новости: и моряки, и дети набились в гостиную. Про угли в камине забыли, они того и гляди погаснут, и из этого я делаю вывод: что-то случилось.

Дэшим бросает на меня взгляд — остальные впились глазами в экран — и бормочет:

— Отзывают все коммерческие рыболовецкие суда.

До меня не доходит.

— Что? И что это значит?

— Ловить рыбу на продажу теперь незаконно.

— Где?

— Повсюду.

— Постой — все рыболовецкие суда?

— До последней гребаной посудины, — подтверждает Бэзил. — Приковывают нас к земле на ближайшее будущее, а нарушишь запрет — судно конфискуют. Пиздюки.

— Не выражаться, — рявкает на него Гэмми.

На сей раз никто из девочек не смеется.

— Выходит, мы тут застряли, — подытоживает Лея.

Я смотрю на Энниса. Он молчит, однако в лице — ни кровинки.

Это назревало давно. Страшный удар для экономики и людей, зарабатывающих на жизнь морским промыслом. Это крушение моего плана, да и плана бедняги Энниса вернуть детей. И тем не менее я, не сдержавшись, улыбаюсь про себя. Потому что на самом деле это совсем неплохо — более того, это просто прекрасно. Это важнейший поворотный пункт: те, кто нами правит, наконец-то сделали этот шаг, и, стоя здесь — как мне кажется, в миллионах миль от него, — я знаю в точности, как выглядела бы улыбка на лице Найла.