Миграции

— Мог бы быть.

— Зачем выбирать того, кто не выбрал меня?

Найл пристально смотрит на меня. Волосы хлещут по лицу, я откидываю их назад.

Он произносит:

— Я ненавижу всех, кроме тебя.

На губах моих зарождается улыбка — Найл, похоже, надо мной подшучивает, но он хватает меня за предплечья, стискивает, причем так неистово, что улыбка угасает, пробуждается нечто иное. Он запрокидывает голову и рычит.

Меня пронзает дрожь, скорбь по зря растраченным годам, которые этот ревнивый старик выбросил на ветер. Я тоже начинаю орать, на Джона и ради Джона, ради его одиночества, я ору от тоски по маме, по бабушке, которой никогда не видела, от безумия этого человека, за которого вышла замуж, — похоже, он столь же безумен, как и я. Мы орем и орем, а потом смеемся, строя по ходу дела наш общий мирок.

Потом я иду немного поплавать в океане, возвращаюсь к Найлу, мы сидим на камнях, смотрим на темное пятно в небе. Его рука обвивает мою талию, я как можно теснее к нему прижимаюсь. Это самое мое нелюбимое время суток, время, когда я выхожу из воды, но если он меня ждет, все же лучше. Неизмеримо лучше.

— Где твоя мама? — спрашивает он.

Ложь с легкостью скатывается с языка:

— В деревянном домике у моря, где я выросла.

Он обдумывает мои слова.

— А почему складывается впечатление, что ты ее ищешь?

Я не отвечаю.

— Фрэнни, ты знаешь, где она?

Горло сжимается, я качаю головой.

— И ты не разговаривала с ней с самого детства?

— Я пыталась ее найти.

Он молча переваривает мои слова. А потом:

— А твой папа?

— Папы нет.

— Что с ним случилось?

— Без понятия.

Я гадаю, скажу ли Найлу когда-то правду про своего отца, или пусть она так и лежит погребенной в темном зловонном закутке души.

— Зачем она тогда тебя к нему отправила?

— Она меня отправила в единственное возможное место, к его матери в Новый Южный Уэльс.

— В Австралию? Прах меня побери. — Он почесывает щетину на подбородке. — Теперь понятно, откуда у тебя такой выговор. Гибридный, вот какой. И долго ты прожила у бабушки?

— Почему ты задаешь столько вопросов?

— Потому что хочу получить ответы.

— Раньше не хотел.

— Нет, хотел.

— Чего же не спрашивал? Почему сейчас?

Он молчит.

— Почему ни ты, ни я не задали ни единого вопроса? — настаиваю я. — Так глупо.

— Уже жалеешь? — спрашивает он. О свадьбе, если ее можно так назвать.

Миг, пока мне кажется, что нужно ответить «да», затягивается, этот ответ кажется самоочевидным, но когда я открываю рот, из него вылетает другое слово, которое, к моему удивлению, звучит как правда.

Оба мы замечаем белую цаплю на линии прибоя.

— Сильноват для тебя ветер, душенька, — бормочет ей Найл.

Птицу покачивает на волнах, она исчезает из виду.

— Я прожила у нее несколько лет, — говорю я. — У Эдит. То уходила, то возвращалась, и, по сути, провела с ней совсем мало времени, а потом она умерла.

— И какой она была?

Я пытаюсь подыскать нужное слово, мысли неохотно возвращаются в те времена, на ферму с ее острыми углами, ее одиночеством.

— Суровой, — произношу я.

Найл отводит мне волосы от лица, целует в висок.

— Мама была не такой, — бормочу я. — Она была доброй, ласковой, неприкаянной. Я так ее любила. Тоже была странницей, но страшно этого боялась. Умоляла, чтобы я ее не бросала. Она прекрасно жила сама по себе, пока я не родилась, а после этого сама мысль, что я ее покину, вызывала у нее тягу к смерти. Она сама так говорила. А мне понравился один мальчик. Мне захотелось пойти с ним на берег, и я, блин, ничего ей не сказала, просто пошла. Зачем пошла? Пропадала два дня, может даже и три. Когда вернулась, было уже слишком поздно, она исчезла. Она меня об этом предупреждала.

— Просто ушла?

Я качаю головой. Он ничего не услышал.

— Это я ушла. — Я смотрю на него, набираюсь храбрости, чтобы сказать правду — самую страшную правду. — Я всегда ухожу.

Он безмолвствует очень долго, потом задает вопрос:

— Но ты возвращаешься?

Я опускаю голову ему на плечо; пристраиваюсь в его объятия. Похоже, здесь можно спокойно побыть и даже найти свое место. А вот где его место? Может ли быть участь горше, чем место в объятиях женщины, которая умирает каждую ночь?

Много лет я с теплотой вспоминала тот вечер в Дулине — вечер, когда я впервые поняла, что принадлежу ему. Только когда он вроде как смутился при этом воспоминании, ко мне вернулось то, что я давно вычеркнула.

— Мне казалось, тебе больно смотреть на мертвых животных, — сказал Найл.

И тут я вспомнила, как мы пошли гулять по камням и обнаружили среди них морскую птицу — шея сломана, крылья вывернуты под неестественным углом. Этот образ просто исчез из моей памяти, будто светильник погас.

15

ИРЛАНДИЯ, ТЮРЬМА В ЛИМЕРИКЕ.

ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД

Я дождалась редкого момента, когда рядом никого, и протащила грубо заточенный кончик зубной щетки по запястью. Это больнее, чем я думала. Я повторила, в надежде сделать рану глубже. Поняла, что все получилось, когда выступила кровь темнее ночи. Щетка стала скользкой, я ее выронила, подобрала, чтобы проделать то же со вторым запястьем, — поскорее бы конец…