Миграции

Я наклоняюсь к велосипеду, он тянется к нему секундой позже, мы поднимаем его вдвоем. Он подает мне мои кроссовки и куртку — вот уж не думала, что он их подберет.

— Спасибо, — говорю я, и он вглядывается в меня слишком пристально, так что я перевожу взгляд на мальчишек.

Они встречаются со мной глазами. Улыбаются. Этого достаточно — более чем достаточно. Не хочу я родителей, скорой, больницы и вопросов. Улыбки меня вознаградили. Я ухмыляюсь в ответ, поспешно машу рукой, а потом снова толкаю велосипед в сторону травянистого холма.

Один раз оглядываюсь. Найл не сводит с меня глаз, будто бы имея в виду, что мне следовало бы что-то сказать, вот я и говорю единственное, что приходит в голову, а именно: «До скорого», и направляюсь домой.

Кровь утекает в водосток. Пальцы на ногах лиловые, в голове пустота. Я свернулась клубочком на полу в душе, горячая вода почти закончилась; через пару минут иссякнет, и я замерзну снова, но мне все равно не пошевелиться.

Забыла спросить мальчишек, как их зовут. Это, наверное, неважно, но сейчас хочется знать. Хочется вернуться в море.

В бедро впились два осколка камня; с ребер и ляжек соскоблен слой кожи. Начинают проступать гематомы. Боль после заплыва проникает даже в кости.

Когда откладывать уже больше нельзя, я неловко поднимаюсь, поворачиваю краны. Даже вытереться полотенцем не так просто. Я присаживаюсь на унитаз и щипчиками выковыриваю гравий из-под кожи. Дезинфицирующего средства нет, поэтому я натягиваю трусики, майку и отправляюсь на кухню искать текилу. Плеснуть на бедро, хлопнуть рюмочку.

Соседки обнаруживают меня в кухне на скамье — бутылка пуста наполовину. Их это не удивляет. Они достают рюмки, присоединяются, однако быстро отползают, я снова остаюсь одна, вот только бутылка опустела, боль отступила на задний план, пульс гулок от адреналина. Хочется на улицу, но я будто приросла к месту, слегка покачиваюсь, слишком ошарашенная жизнью и бытием, чтобы двигаться.

Думаю о маме: она всегда отчетливо видела все прелести и опасности жизни, знала, как тесно они переплетаются. Я размышляю, что увело ее за океан и завело в постель монстра. Гадаю, сознавала ли она, каков он, с самого начала — скорее всего, сознавала. Возможно, ее завораживала его сущность, хотя именно эта сущность их и разлучила. Гадаю, могло ли хоть что-то пробиться сквозь стену гнева, заставившую моего отца стиснуть ладони вокруг шеи другого мужчины. Чувствовал ли он, прямо по ходу, хоть толику сожаления? Был ли ему явлен ужас того, во что он превращается? Гадаю, о чем он думает в тюрьме, стал ли для него гнев своего рода старым закадычным приятелем или предметом пылкой страсти. Возможно, он его ненавидит, возможно, так и похоронил его в глотке того, кого лишил жизни.

Блядь. Я напилась. Вот эти мысли и лезут без приглашения.

Я сползаю со скамьи и тащусь в спальню, которую делю с Шинед и Лин. Они спят — это понятно по тихому похрапыванию Шинед. Чтобы провалиться в сон, я думаю о море, вот только ритмы его нынче сбивчивы и не успокаивают. Слишком живой я себя чувствую, чтобы успокоиться.

В три утра раздается стук в нашу входную дверь. Я это слышу, потому что не сплю и таращусь на будильник Лин, когда тонкие, как бумага, стены домика начинают сотрясаться от ударов. Кто бы это ни устроил, мало ему не покажется. Каждый из семи обитателей Застенного поместья, как мы его прозвали, способен выдать такую матерную руладу, что и матрос покраснеет.

Генри — он ближе всех к входной двери — встает, мы все вслушиваемся в шлепанье его ног по половицам.

— Чего? Чувак, да ты в курсе, который час?

— Насколько мне известно, две минуты четвертого, — раздается голос, и он мне знаком. — Простите, что побеспокоил.

Я сажусь, все еще в полусне.

— Здесь живет Фрэнни Стоун? — продолжает голос, и по поместью проносится нестройный стон.

Шинед и Лин швыряют мне в голову подушки, пока я ковыляю к двери.

На нашем крыльце стоит Найл Линч, залитый серебристым светом луны над Голуэем. На нем тот же костюм, что и вечером, он курит сигарету. Выглядит худощавым, бледным. И что в нем такого, что всех к нему тянет? Не понимаю. По крайней мере, когда он не говорит о птицах.

— Ты чего тут делаешь?

— Я входить не стану.

Я моргаю:

— Да уж это точно.

— Будешь? — Он протягивает мне самокрутку.

— Фу. Нет.

— Тогда держи. — На сей раз холщовый мешочек со всяким разным. Я с любопытством вглядываюсь, кое-что опознаю: бинт, дезинфицирующее средство, болеутоляющее, бутылка джина.

— Спасибо. В смысле, у меня есть…

— Я так и полагал. — Он беспомощно всплескивает руками: — Сделала такое, а потом просто взяла и ушла, а видок у тебя был хреновый, и никто тебя даже не поблагодарил.

Я перевариваю.

— Так ты меня благодаришь.

Он передергивает плечами:

— Ага. Вроде того.

— Ладно.

Он докуривает, тушит сигарету ботинком, достает кисет.

— Ты его там и оставишь?

Он вслед за мной опускает глаза на окурок. Слегка улыбается:

— А что, он тебе нужен?

— Подбери, а! Гадость какая.

Он нагибается со смехом.