Мифологические поэмы

Электра исходит из другого принципа. Она — неуклонная поборница справедливости, готовая всем пожертвовать ради ее торжества, но это как раз и делает ее враждебной всему окружению. Стараясь обезопасить себя от Электры, Эгисф хочет выдать ее замуж за садовника, чтобы погрузить ее в атмосферу заурядной семьи, где сила ее воли "утонет в мягких перинах". Но и родственники садовника остерегаются принять Электру в свою семью, чтобы она не начала тут же искать мрачные пятна в их прошлом. Не удается найти с ней согласия и Эгисфу — даже в тот момент, когда он согласен признать ее правоту и назавтра объявить, кто на самом деле виноват в смерти царя. Электре нужна, только месть, в которой она видит победу справедливости. Однако, как замечает Нищий, "худшее из злодеяний — заставить виновных искупить свою вину". Здесь и возникает вопрос, какой ценой достигает Электра торжества справедливости.

Выяснять свои отношения с Клитеместрой и Эгисфом ей приходится в тот момент, когда Аргос подвергся нападению коринфян. Пока убийцы Агамемнона пытаются оправдаться перед Электрой, от огня врагов пылают городские предместья, а их агентура начала грабежи и поджоги в самом городе; уже неприятель проник через потайной ход; другая его часть штурмует крепостные стены. Когда за сценой раздается предсмертный крик Эгисфа, уже горит дворец и горожане валяются на улицах с перерезанными глотками.

"Вот куда завело тебя упорство и ожесточение! Вот до чего довела гордость! Чем ты стала?! Что у тебя осталось?!" — говорит Электре одна из Евменид. По мнению Электры, остались ее совесть, ее брат, ее справедливость. Но едва ли ее совесть будет спокойна при сознании, что своим упрямством она обрекла гибели сотни невиновных; что касается брата, то ему грозит преследование Евменид. "Никогда больше не видать тебе Ореста! — говорит одна из них Электре. — Сейчас мы покинем тебя и возьмемся за него. Приняв твой облик, мы станем день и ночь кружить вокруг него, преследовать его, терзать его. Мы не успокоимся до тех пор, пока он не лишится рассудка и не убьет себя, проклиная свою сестру Электру!" Образ этот явно навеян Эсхилом, где Эринии преследуют Ореста, грозя выпить из него, как вурдалаки, его кровь. (Правда, в этом случае и Жироду должен был бы назвать их Эриниями, — Евменидами они стали у Эсхила только после примирения с Афиной.) Но ни у Эсхила, ни у других античных трагиков нет ни слова о самоубийстве Ореста — Жироду вводит этот мотив, чтобы внести последний пункт в главную для него проблему: мера ответственности для человека, поднявшего руку на родную мать.

Остается последний аргумент Электры — торжество справедливости. Но стоит ли оно того, чтобы ради кары двух виновных убивали друг друга сотнями невинные, чтобы весь город сравняли с землей? Ответа на этот вопрос пьеса Жироду не дает. Она лишь поднимает проблему вины и ответственности как самих убийц и подчинившихся их власти горожан Аргоса, так и карающих их Электры и Ореста. Идиллический финал "Электры" — восходящее солнце озаряет землю радостной улыбкой — в сущности, ничего не решает, потому что с началом нового дня неизбежно возникнут новые вопросы, и первый же из них будет обращен к Электре, которая теперь сама стала преступницей. Если "Электры" Гофмансталя и Гауптмана были трагедиями самоуничтожения, если трилогия О'Нила — трагедия расплаты, то для "Электры" Жироду[883] больше всего подойдет определение "трагедия справедливости".

5

Драма Сартра "Мухи" (1943) продолжает ту линию обращения к античности, которая составляет характерный признак французского театра в тридцатые-сороковые годы нашего столетия. Ближе всего по времени "Мухи" к "Антигоне" Ануя, также поставленной в Париже во время его оккупации гитлеровцами. Поэтому нет необходимости отрицать прямые параллели, которые могли вполне естественно возникнуть у зрителей первой постановки пьесы Сартра между положением в униженной фашистами Франции и в Аргосе, затравленном узурпатором царского престола. Сам Сартр, который во время оккупации (может быть, по цензурным соображениям) ограничивал значение своей пьесы философской проблематикой, впоследствии говорил, что он писал ее в то время как нацисты и Петен старались всячески унизить французов, дошедших до последней степени падения, и что он хотел в меру своих сил содействовать искоренению болезненного покаяния и чувства позора у своих соотечественников, вдохнуть в них бодрость[884].

Вероятно, правильны оба толкования, но нас сейчас будет интересовать именно изложенная выше проблематика, вытекающая из общефилософских взглядов ее автора на место в мире человека и значение его свободного выбора.

Когда о "Мухах" говорят, что в них Сартр облек философскую причту в форму античного мифа, то это и верно, и неверно одновременно.