Мифогенная любовь каст, том 1

Разбудили медвежью берлогу,
Растревожили старого мишку.
Медвежата бегут врассыпную,
Как живые сосновые шишки.

А собаки кричат, заливаются,
И охотники смотрят в ружье,
И снуют между соснами зайцы –
Убегает лесное зверье!

У медведей по-разному вышло –
Превратился один в шелуху,
Кто-то сделался громом небесным,
Кто-то ягодой скрылся во мху.

А один покатился по лесу,
Стал румяным и круглым, как шар.
Он спасется от всякой напасти,
Он проскочит сквозь холод и жар.

И с собою всю силу медведя
И всю душу лесную возьмет.
Будут песни звучать в перерывах,
На привалах и между боев.

Он и в пропасти знает пределы,
И в печали он ведает смех.
Даже сталь докрасна испугает
И пробьет огнедышащий мех.

Он ворвется и в город медвежий –
Раньше там никогда не бывал.
Он заплачет и – шапку об землю! –
Вот такой вот последний привал!

Слушая Снегурочку, парторг плакал. Из-под зачерствевших век по сухой хлебной корке лились слезы, немного мутноватые (ведь это были слезы теста, похожие на влагу, выступающую из пор хлеба), но столь же соленые и горькие, как слезы человека. Забыл Дунаев и про свою чудовищную мысль о падении Москвы, и про предательство Поручика, и про общую беду, так терзавшую его душу до сих пор. Будто и в нем самом наступила тишина, смывшая последние крохи человеческого этими слезами. Он ощутил поле своей души как поле битвы, покрытое грудами мертвецов, дымящееся на рассвете поле, над которым медленно встает огромное круглое солнце. Оно поднимается как огненный глаз, единственный глаз, достойный созерцать эту последнюю картину мира.

«Ведь солнцу же по хую, что все эти люди погибли!» – подумалось этому нечеловеку. Конечно же, человеком Дунаева назвать было трудно в этот момент. И место, в котором он пребывал, нельзя было обозначить как человеческое пристанище.

Футбольные мячи светились все ярче и ярче. Наконец, свет их стал таким ослепительным, что Дунаев зажмурил глаза. За сомкнутыми веками он увидел: какой-то затерянный бог знает где железнодорожный полустанок, затем деревенскую околицу, избу… Все, что он видел, было страшно, до мучительной боли знакомым и родным, будто Дунаев родился и вырос в этой избе, в этой глухой деревушке, завалившейся в леса у этого полустанка. Было такое чувство, что он переживает это за кого-то другого, совсем незнакомого ему человека. «За того парня?» – мелькнуло у него, и он вспомнил слова Поручика: «За какого? Да хуй его знает, за какого! Много их, парней, по свету ходит. Придет время, и узнаешь, за какого…»

Вот, казалось, и пришло то время, но парторг так и не узнал, за какого.

«Может, это и неважно, за какого? Убивают ребят, а они, бесприютные, непохороненные, так и мыкаются по свету, мысли всякие внушают… А я вот тут, понимаешь ли, должен их мыслями терзаться!» – вдруг подумал он с неприязнью о «тех парнях». Несмотря на это, он продолжал все сильнее ощущать то дикое волнение, с выпрыгиванием сердца из груди, которое свойственно человеку, во время войны вдруг оказавшемуся в родных местах.

Который месяц здесь идут одни солдаты
И смотрят вдаль дома, усталые дома…
Дай обниму тебя, родной мой провожатый!
Я спрыгну здесь. Качнется сзади автомат.

Мой полустанок, подмосковный и веселый,
Каким ты был еще недавно, до войны?
Вокруг огнем пылают города и села,
Тебя не видно среди темной пелены…

Украдкой постучу в знакомое окошко,
И сердце застучит. Как прежде застучит!
Откроет девочка в косынке и с лукошком,
А дед в сенях на балалайке забренчит.

Неожиданно знакомые голосочки запищали прямо в уши (или в то, что ими было, – в дырки, похожие на «пупки»):

– ВОЛОДЯ, ПОШЛИ! ВО-ЛО-ДЯ, ПО-ШЛИ!