Миф машины

Топор и корзина возвели города,
И прочный дом строит топор...
Дом, восстающий против царя,
Дом, непокорный царю своему,
Тот же топор царю подчинит.

С утверждением культа царской власти потребность в усиленной власти не уменьшилась, а лишь возросла; ведь города, некогда мирно существовавшие почти на виду друг у друга, как первоначальные городские скопления в Шумере, отныне сделались потенциальными врагами: у каждого имелся свой воинственный бог, каждым управлял свой царь, и каждый был способен собрать огромную вооруженную рать и истребить соседнее поселение. В таких обстоятельствах первоначальная нервная тревога, которая требовала коллективных церемониальных жертвоприношений, вскоре легко превратилась в разумную тревогу и обоснованный страх, делавшие неизбежным принятие контрмер того же порядка — или, напротив, готовности сдаться без боя, как предложил Совет старейшин в Эрехе[61], — когда появилась серьезная угроза.

Полезно обратить внимание на то, что говорится в «Хронике Саргона» в похвалу одному из древнейших представителей этой новой системы власти — аккадскому царю Саргону: «У него не было ни соперников, ни противников. Он ослеплял своим ужасающим блеском все сопредельные страны». Чтобы поддерживать ореол власти, который, как замечает Оппенгейм, окружает лишь царские особы, «5400 воинов ежедневно ели в его присутствии», — то есть, внутри цитадели, где они охраняли сокровищницу и храмовые зернохранилища, эти монополистические инструменты политического и экономического контроля. Стена вокруг цитадели не только обеспечивала дополнительную надежность на тот случай, если будут проломлены внешние городские стены, но и защищала находившихся внутри от всяческих восстаний местного населения. Присутствие в крепости постоянной армии, в любой момент готовой схватиться за оружие, указывает сразу на два обстоятельства: во-первых, потребность в подручном средстве принуждения для сохранения порядка, и, во-вторых, способность держать в строгой узде само войско, которое в противном случае могло бы обратиться в опасную толпу бунтовщиков — как слишком часто случалось впоследствии в Риме.

4. Путь империи

Первоначальное торжественное отождествление царской власти со священным началом, человеческими жертвоприношениями и военной организацией, я полагаю, составляло ядро всего развития «цивилизации», происходившего между 4000 и 600 гг. до н. э. Скрывшись под новыми личинами, оно неистребимо и в наши дни. Сегодняшнее «суверенное государство» — это лишь увеличенный отвлеченный аналог боготворимого царя; а такие установления, как человеческое жертвоприношение и рабство, по-прежнему живы, равно укрупнившись в масштабе и став более властными в своих требованиях. Всеобщая воинская повинность (набор людской силы по фараоновой модели) значительно умножила число священных жертв, тогда как конституционное правительство с помощью «консенсуса» лишь сделало власть правителя более абсолютной, поскольку несогласие и критика просто не «признаются».

Со временем магические побуждения, толкавшие людей к войнам, приняли более достоверное обличье утилитарной выгоды. Погоню за жертвенными пленниками можно было превратить в еще более массовое и жуткое убиение захваченных женщин и детей, но те же жертвы, если их пощадить, можно было обращать в рабство, тем самым умножая рабочую силу и экономическое преуспеяние народа-завоевателя. Так побочные результаты военных усилий — рабы, добыча, земля, дань, налоги, — вытеснили и коварно скрыли первоначальные, некогда ничем не прикрытые, иррациональные мотивы. Поскольку общее расширение экономической производительности и культурного богатства сопровождало существование царской власти и даже оттеняло ее разрушительную деятельность, люди вынужденно принимали зло как единственный способ достичь добра; притом, если мегамашина исправно работала, у них просто не было альтернативы.

Постоянная гибель цивилизаций от внутреннего распада и внешних нападений, обильно документированная Арнольдом Тойнби подчеркивает тот факт, что злые элементы в этом сплаве чаще всего одерживали верх над добрыми и благотворными. Одним из непреходящих достижений мегамашины стал миф самой машины — представление о том, что машина по самой своей природе совершенно непреодолима — и в то же время, если ей не сопротивляться, в конце концов полезна. Эти магические чары по сей день завораживают и тех, кто распоряжается мегамашиной сегодня, и ее массовых жертв.