Значение бюрократического звена между источником власти — божественным царем — и теми живыми человеческими машинами, что выполняли строительные или разрушительные работы, едва ли можно переоценить; к тому же именно бюрократия занималась сбором ежегодных налогов и податей, которые поддерживали новую социальную пирамиду, и насильственным образом набирали рабочую силу, составляющую основу новой механической фабрики. По сути, чиновничество являлось третьим типом «незримой машины» (можно назвать ее машиной коммуникаций), существовавшей рядом с военной и трудовой машинами и служившей неотъемлемой частью законченной тоталитарной структуры.
Не последней по важности особенностью классической бюрократии является то, что она ничего не производит: ее задача — передавать без изменений или отступлений приказы, исходящие свыше, из центрального «штаба». Никакие местные сведения или человеческие соображения, которые могли бы изменить этот неподатливый процесс передачи, не допускаются. Жесткую организацию могут нарушить лишь коррупция или открытый бунт. В идеале, подобный административный метод требует старательного подавления любых самостоятельных порывов личности, а также готовности исполнять повседневную работу с ритуальной точностью. Как мы уже видели, такой ритуальный порядок проникает в рабочий процесс не впервые; в действительности, представляется в высшей степени сомнительным, чтобы подобного подчинения бесцветному режиму бесконечного повтора можно было бы добиться на данном этапе, если бы этому не предшествовала тысячелетняя дисциплина религиозного ритуала.
Бюрократическая регламентация на самом деле являлась частью более общей регламентации жизни, порожденной ориентированной на власть культурой. Ничто так не явствует из «Текстов пирамид», с их утомительным повтором формул, как невероятная способность выносить однообразие — способность, предвосхитившая тот пик всеобщей скуки, которого достигла уже наша эпоха. Это тяжкое давление слов — психологическая сторона систематического и всестороннего давления, породившего и запустившего машину. Лишь те, что оказались достаточно послушными, чтобы выносить такой режим, — или достаточно инфантильными, чтобы радоваться ему, — становились эффективными «винтиками» в человеческой машине на каждой из стадий ее работы, от получения приказа до его выполнения.
Приметы этого космического механического порядка легко опознаваемы. Прежде всего, как мы уже отмечали, произошло изменение масштаба. Привычка «мыслить по-крупному» появилась одновременно с первой человеческой машиной; ибо сверхчеловеческий масштаб, примененный к индивидуальным структурам, увеличивал личное могущество властителя. В то же время, он способствовал уменьшению видимого размера и значения всех необходимых человеческих составляющих, кроме энергичного и поляризующего центрального элемента — личности самого царя.
Парадоксальным образом, монополия власти породила и монополию личности, ибо только царь был наделен всеми атрибутами личности — как теми, что коренились в общинном устройстве, так и теми, которые, по-видимому, именно в эту пору стали постепенно зарождаться и в человеческой душе, теперь уже проклевывавшейся сквозь социальную скорлупу, внутри которой прошел весь эмбриональный период ее существования.
На этой наиболее ранней стадии личность и власть шли рука об руку: обе воплощались в фигуре царя. Ведь один только царь мог принимать решения, изменять старинные местные обычаи, создавать новые установления и претворять в жизнь коллективные деяния, никогда прежде не то что не совершавшиеся, но даже и не замышлявшиеся. Короче говоря, он вел себя как ответственная личность, способная на разумный выбор и свободная от уз племенного обычая: когда этого требовала ситуация, он волен был поступать как нонконформист и своими указами и законами вызывать отклонения от давних традиций предков. Как и некоторые исконные царские монополии — например, на бессмертие, — отдельные из этих прерогатив могли в конце концов, под известным давлением, переходить и ко всей общине. Однако здесь следует обратить внимание на усиление личности: все старые мерки были преодолены — точно так же, как раздвинулись и физические границы деревенского горизонта и узкой сельской общины. Отныне границей служил небосвод, а город представлялся не больше и не меньше, чем целым самостоятельным миром, оказавшимся во всех отношениях ближе к Небесам.