Миф машины

Гордон Чайлд, попытавшийся объяснить этот повсеместный быстрый рост могущества и самоуверенной человеческой власти главным образом изобретениями вроде плуга и военной колесницы, обошел вниманием самый важный факт — а именно, что технологический эксгибиционизм, характерный для начала «эпохи пирамид», воплощался в жизнь с помощью только мелких, скромных, примитивных в механическом отношении инструментов — резцов, пил, молотков и веревок. Огромные каменные плиты, которые издалека доставляли к пирамидам в Гизе, везли на деревянных санях и ставили в нужное положение, не прибегая к помощи колеса, шкива, лебедки или подъемного крана или даже животной тяги: все делалось исключительно силами самого человека, овладевшего знаниями механики.

3. Культ царской власти

Увеличение количества продовольственных запасов и населения, отметившее начало цивилизации, вполне можно назвать взрывом, если не революцией; а вместе они оттеняют цепочку более мелких взрывов во многих направлениях, продолжавших происходить через некоторые промежутки времени на протяжении всего хода истории. Однако такой всплеск энергии подчинялся ряду институтов власти и мер физического принуждения, никогда прежде не существовавших; и власть эта покоилась на идеологии и мифологии, которые, возможно, имели своими отдаленными корнями магические церемонии в палеолитических пещерах. В центре всего этого развития лежал новый институт царской власти. Миф машины и культ божественных царей зародились одновременно.

Вплоть до XIX века общепринятая история оставалась преимущественно хроникой подвигов и подлостей царей, знати и войск. Возмутившись таким нарочитым невниманием к повседневным делам рядовых людей, демократически настроенные историки бросились в противоположную крайность и стали преуменьшать действительную роль правителей и установлений, выросших на почве царской власти. Сегодня и историки, и антропологи рассматривают царскую власть менее предубежденно — в том числе и потому, что сосредоточение централизованной экономической и политической власти в каждом современном государстве, хоть тоталитарном или квазитоталитарном, пролило новый свет на сходные явления в далеком прошлом.

Институт царской власти — как указывал ее блестящий современный исследователь Анри Франкфорт, — явился одним из тех ранних нововведений, которые мы можем соотнести с приблизительной датой, местом и деятелем — сравнительно точно для Египта и более широко для Месопотамии. Как записано на двух знаменитых египетских табличках, этот поворот в истории произошел, когда палеолитический охотничий вождь, первый среди равных, превратился в могущественного царя, единолично прибравшего к рукам все полномочия и прерогативы общины.

Что касается источника безграничного верховенства царя и его особых технических средств, то здесь нет места сомнениям: именно охота вскормила предприимчивость, самоуверенность и беспощадность, которыми должны были обладать цари, чтобы достичь господства и удержать его, и именно охотничье оружие служило выполнению приказов правителя — неважно, разумных или нет, — опираясь на высший авторитет вооруженной силы: и прежде всего, на готовность убивать.

Это исконное родство царской власти с охотой оставалось заметным на протяжении всей документированной истории: от стел, на которых и египетские, и ассирийские владыки хвастаются своей отвагой в охоте на львов, до обычая современных королей и правителей оставлять в своем безраздельном владении обширные охотничьи угодья. Бенно Ландсбергер замечает, что в Ассирийской державе охота и сражения были для царей занятиями почти взаимозаменяемыми. Одним из наиболее действенных изобретений царской власти стало беспринципное применение охотничьего оружия для контроля за политической и хозяйственной деятельностью целых общин. Благодаря этому со временем и возник длинный ряд вспомогательных механических новшеств.

В смешении палеолитической и неолитической культур, несомненно, совершался и обмен психологическими и социальными навыками, и до поры до времени это, наверное, давало некоторые преимущества. Неолитический земледелец, должно быть, перенимал от палеолитического охотника те качества воображения, которых не пробуждал в нем скуповатый, скучный и трезвый круг полевых работ. До сих пор археологи не откапывали на месте древнейших неолитических селений никакого охотничьего, и тем более военного, оружия, — хотя в железном веке оно уже, наверное, получило достаточное распространение; возможно, отсутствием оружия и объясняется послушность первобытного крестьянина и та легкость, с которой он покорялся властям и практически впадал в рабское состояние: ведь у него не было ни испытанной в боях отваги, ни необходимого оружия, ни даже средств сплотиться в многочисленный отряд и дать поработителям отпор.