Microsoft Word - VK Chapter 4.docx

На ста экранчиках – сто разных движущихся картинок. Каждый

выбирает себе видео по вкусу. Кто-­‐то смотрит про рыцарей, кто-­‐то про

космос, кто-­‐то – хроники Европейской революции двадцать второго века;

большинство за два уха уплетает боевики. Но любой трэш тут деликатес, а сам

поход в кинозал – маленькое чудо. Это, наверное, единственный выбор,

который нам дают сделать в интернате. Самому решать, какое видео будешь

смотреть – все равно, что заказывать сны.

Но и такая, одна в десять дней, прогулка на воле проходит на коротком

поводке: по залу расхаживают вожатые и заглядывают в наши сны из-­‐за

наших спин. Может, это и не выбор никакой, а очередная проверка на

благонадежность.

Слева от меня сидит Девятьсот Шестой. Как всегда.

Я собираюсь сказать ему что-­‐то. Сделать признание.

«Думаю отсюда сбежать. Не хочешь со мной?» – репетирую я про себя.

Бросаю на него косой взгляд и молчу.

«Давай смоемся отсюда… Одному у меня не получится, а вдвоем…»

Жую щеку. Не могу. Хочу ему верить и не могу.

Отворачиваюсь от него и утыкаюсь в экран.

Передо мной – дом под прямой крышей. Он весь составлен из

параллелепипедов и кубов, и вовсе не похож на сказочные домишки из

сладких детских анимашек. Простые, строгие формы, светло-­‐бежевые

однотонные стены… Но мне он почему-­‐то кажется ужасно уютным – может

быть, из-­‐за огромных, в половину стены, окон, или дело в дощатой

коричневой веранде под навесом, которая окружает его по периметру.

Несмотря на свою прямолинейность, свою угловатость, он манит меня своей

мягкостью и теплотой. Этот дом обжитой – и потому живой. Перед ним –

ухоженная лужайка; в подстриженной траве стоят два забавных одноместных

гамака: яйцеобразные плетеные кресла подвешены на долгих изогнутых

ножках, качаются в такт. В одном – мужчина в полотняных штанах и льняной

рубахе, ветерок перебирает пшеничные волосы, дым от самокрутки тонко

вьется, размывается порывами ветра. В другом сидит, подтянув загорелые

ноги, молодая женщина в легком белом платье, потягивает из бокала бледное

вино и строчит что-­‐то в небольшой гаджет – старинный телефон.

Их в этом мирке двое, но угадывается присутствие и еще кого-­‐то.

Внимательный зритель, задержав стоп-­‐кадром панораму, заметит брошенный

в траву велосипед, слишком маленький и для курящего мужчины, и для

девушки с телефоном. Растянув картинку, в приближении найдешь на

крыльце детские сандалии. И еще: рядом с женщиной в кресле-­‐яйце сидит

маленький пушистый белый медведь. На одном из кадров, если

присмотреться, можно даже разглядеть серебряные ягоды-­‐глаза на

удивленной мордочке. Медведь не движется, это не экопет, а просто мягкая

игрушка. Тем удивительней, что девушка подвинулась ради него, чтобы

медведь мог тоже сидеть в кресле, что она, как живого, прикрыла его рукой,

беря под свою уютную защиту.

Играет тихо какая-­‐то музыка: струны и колокольчики. Ветер

причесывает траву невидимыми пальцами, подкачивает коконы кресел.

Это самое начало «И глухие услышат», старинного кино про

европейскую гражданскую войну девяносто седьмого года. Вот-­‐вот дом,

сложенный из кубиков, разорят, девушку изнасилуют и приколотят

пятидюймовыми гвоздями к веранде, а потом спалят все дотла. Мужчина,

опоздавший вернуться домой на день, за этот один день лишится всей своей

жизни, будет вытолкнут в войну – и станет убивать людей, пока не доберется

до тех, кто сломал, уничтожил его мир.

До финальных титров «Глухих» я дотерпел всего единожды, зато

первые минуты пересматривал бесконечное число раз. Для меня это ритуал:

каждое посещение кинозала непременно начинается с «Глухих», а уж потом я

выбираю что-­‐нибудь для развлечения.