Пропечатали мы его в своей «Правде» и, кроме того, наготовили целую кипу листовок. Из пленных казаков выбрали особую делегацию для посылки в Кульджу к белым казакам. Дали нашим делегатам инструкции, писаные и неписаные, вручили эту кипу листовок-воззваний, связали их, делегатов, круговой порукой с оставшимися, особенно с теми, кто их выдвигал и рекомендовал, пощупали в особом отделе их благонадежность и отправили.
Кроме того, дали им на руки массу писем для белых казаков от жен, отцов, братьев, детей… На эти письма (просмотренные, разумеется, особым отделом) мы возлагали особенно много надежд, — так они были трогательны и убедительны, так настойчиво умоляли прекратить борьбу и так явственно разуверяли в зверствах большевиков. Делегация уехала.
А скоро сказались и результаты предпринятой кампании, — казаки самотеком пошли из Китая в Семиречье. Напрасно Щербаков издавал приказы один другого грознее или милостивее: остатки белой армии разлагались, казаки в одиночку и партиями направлялись к Верному.
С пленниками пока дело было закончено. Казаки и офицеры были распределены. Теперь, через годы, — не знаю, верно ли, — услышал я, что Бойко все-таки не удержался, восстал против Советской власти, был пойман и расстрелян.
Диво ли, что в те годы на окраине, столь глухой и далекой, как Семиречье, не все благополучно было и в нашей партийной организации. Пролетариата промышленного здесь мало, почти вовсе нет. Местная беднота темна и забита вековым гнетом, смердящей эксплуатацией. Кулачки-колонизаторы — плохие кандидаты в большевики. Наезжая «культурная» часть населения — то чиновники, то торговцы, то прогорклая, обывательская интеллигенция. Откуда быть, из чего родиться «железной когорте революции»? Но партия существовала. И были в ней такие ребята, что ими гордиться могла стальная большевистская армия. Но таких — единицы. А большинство, масса партийная была в значительной мере случайная, невыдержанная, малосознательная. Для характеристики возьмем несколько беглых фактов.
Перебросить какого-нибудь партийца с одной работы на другую помимо его личного желания — это целое событие. Для этого надо много настойчивости, хлопот, угроз, обещаний, гарантий. Иначе: — Уйду из партии!
Как-то задумали редактора областной газеты перевести на работу в трибунал. Обсуждали в комитете партии, областном ревкоме, признали, что, кроме него, в данное время другого подходящего нет. Сообщили. Заупрямился. Напомнили снова. Отказывается. Приказали. Не идет. Что будешь делать? Выкинуть? Но он сам предупредил события: подал заявление… о выходе из партии! Это редактор-то областной газеты! Так сказать, руководитель, в некотором роде, общественного мнения всего Семиречья! Ну, конечно, мотивировал, доказывал, клялся в верности идеям, партийному комитету, клялся своей убежденностью и т. д., и т. д. А из партии все-таки ушел.
— Не согласен!
Затем был некий Лавриненко — чуть ли не секретарь Верненского укома. Наделал такую массу мерзостей, что угодил в трибунал, судился и… приговорен к расстрелу. Партийная организация по поводу приговора подняла такую бучу, что можно было подумать, будто она отстаивает какого-нибудь славнейшего борца революции. Лавриненко расстреляли. После него осталось огромное состояние, по тем временам что-то на несколько миллионов рублей.
Приговорили в Джаркенте одного коммуниста к нескольким месяцам тюрьмы или взамен к уплате двух миллионов рублей. Сумма была поставлена просто невероятная… И все же он внес ее чистоганом.
Коммунисты-джаркентцы засевали по десяткам десятин опия, торговали с Китаем, наживали капиталы.
Торговцы в партии — вообще по тому времени в Семиречье явление заурядное.
Помнится, выбрасывали из партии таких, что жестоко колотили жен, были истыми зверями в семейной жизни.
Местничество и семиреченский шовинизм были невероятные.
— Семиречье для семиреков! — вот лозунг, явно высказывавшийся или тайно лелеявшийся огромной массой семиреченских коммунистов.
И чему же дивиться, что такая масса в критические моменты, в те дни, когда надо было объявить особую выдержку, стойкость, сознательность, оказывалась гнилой, никуда не годной.
Вот прикончился Семиреченский фронт. Стали армию частично распускать домой: тридцатилетних и старше — в первую очередь. Коммунисты остаются по местам! Во всяком случае, впредь до особого распоряжения. Не тут-то было: партиями начали открещиваться от своей принадлежности к большевикам, чтобы только уйти теперь же в деревни. Вырабатывали разные резолюции, требования, постановления. Эту благодать слали в Верный. Ставили ультиматум. Даже «цвет» партии, высшие комиссары, и те стали наскакивать на Верный со своими требованиями немедленного роспуска.
Мы издаем приказы один за другим:
«Стой. Остановись. Не разбегайся!!.»
А тем временем в обкоме постановили провести двадцатипроцентную мобилизацию новых сил и послать их на смену бегущим или готовым удирать. Когда об этом узнали в полках — чуть смолкли. Обождали. И многие дождались до смены. Но много партпублики и разлетелось, открестившись на веки веков от партии.