Мгновение час спустя

— Я ухожу от тебя, — произнесла она безжизненно, когда вешалки замерли. Эти слова для нее ничего не значили. Бессильно она сидела на кровати и смотрела на увядший лист салата в углу. Абажур сбился набок и опасно цеплялся за лампочку — полоса яркости поперек серой неубранной комнаты резала глаза.

— Ухожу от тебя, — тихо повторила она, продолжая думать об окружавшем их ночном запустении.

Она вспомнила шаги Филипа по лестнице. Стук, ночной и полый. Она думала о темноте снаружи и о холодных, голых весенних деревьях. Ей хотелось представить, как уходит из дому в такой поздний час. Может быть, вместе с Филипом. Она пыталась увидеть перед собой его лицо, его маленькое спокойное тело, но являлся лишенный всякого выражения смутный контур. Получалось вспомнить только его пальцы, тычущие посудным полотенцем в корку сахара на дне стакана, — сегодня, когда он помогал ей с посудой. И пока она думала, не последовать ли ей за гулким звуком его шагов, они становились все глуше, глуше, пока не осталась одна черная тишина.

Передернув плечами, она поднялась с кровати и потянулась к бутылке виски на столе. Все части тела словно превратились в надоевшие отростки — только боль за глазными яблоками была ее собственной. Она колебалась, держа бутылку за горлышко. Либо это — либо «алка–зельцер» из верхнего ящика бюро. Но одна мысль о бледной таблетке, корчащейся на поверхности воды, пожираемой своими же пузырьками, вызвала у нее острую тоску. А в бутылке — как раз на один глоток. Она торопливо налила, снова заметив, как ее обманула блестящая выпуклость бутылки.

Виски проложил к желудку яркую, теплую дорожку, но тело по–прежнему бил озноб.

— Вот черт, — прошептала она, думая, о том, что утром нужно будет поднять салатный лист, снаружи холодно, а Маршалл в уборной не издает ни звука. — Черт. Нельзя так напиваться.

Пока она смотрела на пустую бутылку, ей явилась одна из тех абсурдных картинок, что часто посещали ее в такой час. Она увидела себя и Маршалла — в бутылке виски. Они бунтуют против заточения — маленькие и прекрасные. Скачут вверх и вниз по холодному, чистому стеклу, как крохотные мартышки. Вот они прижимаются к стеклу носами, вот смотрят тоскливо. А потом, когда ярость утихает, лежат на дне, белые и измученные, похожие на лабораторные препараты, из которых извлекли все кости. И друг с другом не разговаривают.

Ей стало тошно: бутылка пробила слой апельсиновых корок и комков бумаги и стукнулась о жестяное дно мусорного ведра.

— Ах, — сказал Маршалл, открывая дверь и осторожно ставя ногу за порог, — ах, чистейшее из наслаждений, доступных человеку. В последний прекрасный момент — пописать.

Она прислонилась к боковине шкафа, прижала щеку к холодному деревянному углу.

— Попробуй раздеться сам.

— Ах, — повторил он, садясь на застеленный ею диван. Его руки оставили в покое штанины и начали теребить ремень. — Только не ремень — не могу спать с пряжкой. Кост–ля–ва–я. Как твои колени.

Она подумала, что он может потерять равновесие, пытаясь выдернуть ремень одним махом — такое уже случалось на ее памяти. Но вместо этого он принялся осторожно вытягивать его из петель, а закончив, аккуратно положил под кровать. Затем он посмотрел на нее снизу вверх. Морщины у рта серыми нитями сбегали по бледному лицу. Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, и ей на миг показалось, что он сейчас заплачет.

— Послушай… — произнес он медленно и внятно.

Но услышала она только, как он тяжело сглотнул.

— Послушай… — И он уронил белое лицо в ладони.

Медленно, совсем не пьяно, его тело начало раскачиваться из стороны в сторону. Его плечи, обтянутые синим свитером, тряслись.

— Великий боже, — вымолвил он тихо. — Как я страдаю.

Она нашла в себе силы оторваться от дверного косяка, поправить абажур и выключить свет. В темноте перед глазами качалась синяя дуга, повторяя движения его тела. Она услышала, как возле кровати стукнулись о пол ботинки, скрипнули пружины, когда он перекатился к стене.

В темноте она легла и натянула на себя одеяло — неожиданно тяжелое, оно холодило ей пальцы. Укрывая его плечи, она заметила, что пружины продолжают лопотать под ними, а он дрожит.

— Маршалл, — прошептала она, — тебе холодно?

— Это озноб. Чертов озноб.

Ей смутно вспомнилось, что у грелки потерялась крышка, что пакет из-под кофе на кухне пуст.

— Черт… — безучастно повторила она.

Он прижимался к ней коленями, и она чувствовала, как его тело сжимается в дрожащий комок. Она устало притянула к себе его голову. Ee пальцы поглаживали маленькую впадину на его шее, затем пробрались по колючему, подбритому затылку к мягким волосам на макушке, сдвинулись к вискам, и она снова ощутила их биение.

— Послушай… — повторил он, повернув голову так, что ее горла коснулось его дыхание.

— Что, Маршалл?

Его пальцы сжались в кулаки, он напряженно ударил ими друг о друга у нее за плечами. Потом замер, и ей на секунду стало странно и страшно.

— Вот что… — В его голосе не осталось звука. — Моя любовь к тебе, милая. Порой кажется, что она — вот в такие мгновенья, как сейчас, — она меня уничтожит.