Между степью и небом

Лейтенанта Мечникова привели сюда двое эсэсовцев-автоматчиков. Указали на самую низкую скамью (зетзен зи зих, битте); предложили сигарету; равнодушно хмыкнули своё гансовское “не хош – как хош” и закурили сами, вроде как не глядя уже на пленного, переговариваясь спокойно… и время от времени оглядываясь на здание музейного филиала, полузанавешенное одичалым садом. Ждали чего-то? Ладно, это их дело.

Михаил не вслушивался в гансовский разговор, не ломал и без того хворую голову над хитровывихнутыми замыслами эсэсовского главаря. Думать о чём-нибудь было попросту тошно, а поскольку вообще ни о чём не думать, наверное, выше всяких сил человеческих, он затеял рассказывать сам себе (и, конечно же, просебя), что вот вечер на удивление тихим выдался, безветренным, тёплым; что, когда вели через сад, от запаха несобранных яблок-падалицы чуть не сомлелось, а сейчас, так, на расстоянии, пьяный дух яблочной гнили даже приятен; что подольше бы выпало подышать смесью болотной горечи с хмельной переспелой сладостью, побольше бы вечера этого тёплого-тихого расщедрилась кинуть судьба пленному лейтенанту на бедность… Не на бедность даже – на нищету. Ведь, что там группенфюреру ни хотись, не сумеет он заставить тебя его хотениям помогать; даже ты сам себя не сможешь заставить, так уж куда ему… Стал-быть, как ни верти, вечер-то последним выходит; таким же последним, как негаданная возможность просто сидеть, бездельно щуриться из-под фуражечного козырька на бронзовеющее низкое солнце… просто жить…

Но судьба Михаилова поскупилась даже на такое несчастливое бездумное счастье.

Новые люди появились на той же запущенной-заросшей садовой дорожке, по которой давеча вывели сюда самого Мечникова.

Два конвоира с автоматами наперевес.

И ещё – невысокая тонкая фигурка, за голову которой будто вечерний луч зацепился. Вешка. Одета так же, как и ночью была (только пилотка и ремень поясной исчезли), а лицо – мел мелом, и дрожит она так, что даже издали видать… Не всегда, значит, спасают от озноба детские заклинания… В промозглом детдомовском карцере спасают, а ненормально-тёплым осенним вечером – нет…

И ещё – сутулый старик в чём-то вроде лагерной робы, седой и небритый, жмурящийся по-близорукому… Не мог Михаил его не узнать, хоть ничего уже в старике этом не было от когдатошнего по-дореволюционному лощёного подполковника. Ничего от бывшего начштаба шестьдесят третьего отдельного, во время оно пытавшегося не пустить некоего младшего дурака-лейтенанта на одну доску с любителями без объявления войны посыпа́ть фосфорными бомбами вчерашних союзников.

И Вешка, и Герасимов как не узнали Мечникова. Нет, хуже: как не заметили. Сперва Михаил не выдумал ничего умней, чем обидеться, потом вообразил в их поведении какую-то хитрую военную хитрость… И только когда невидящих-неузнающих уже проводили мимо, лейтенант допёр, наконец: из-за проклятых ремня да фуражки он, пускай грязный, пускай с небритой окровавленной рожей, всё равно выглядит кем угодно – только не пленным. А когда, поняв, он попытался было вскочить, ближний ганс не прикрикнул, не толкнул, а только руку ему на плечо положил – со стороны эта железная хватка выглядела, небось, дружеским пожатием.

Конвоиры усадили приведенных на дальнюю, самую высокую скамейку. Спиной к Михаилу. Усадили и вдруг наладились восвояси. А один из мечниковских торопливо перешел к Герасимову и Вешке.

А в саду новое явление.

Трое… нет, четверо гансов – форма одежды “голый торс”, в руках вафельные белоснежные полотенца, еще какие-то тряпки жужмом… Гогоча, кидая друг в друга подхваченными с земли яблоками, пробежали мимо (один из караульных прикрикнул вслед осуждающе – кажется, только для самоутверждения, без надежды на реальный успех), сгрудились у какого-то диковинного сооружения… Михаил только теперь присмотрелся к этой штуке, с первого мимолётного взгляда показавшейся ему то ли развалиной, то ли сельхозинвентарём каким-то. Длинный бордюр тёмного от сырости кирпича, подёрнутый зелёной слизью, оказался на деле водопойным желобом, а ржавая раскоряка на одном из его концов – чем-то вроде водопроводной колонки. Один из полуголых принялся качать визгливый рычаг, остальные затеяли нехитрые солдатские постирушки, с фырканьем, с плеском, с весёлым подначливым галдежом…

А минутой-другой позже возле дальнего конца желоба появилась Маша… то есть агент Белка. Наверное, в эсэсовской школе много внимания уделяли закалке, а вот стыдливость явно не прививали. Рыжая пришла босиком, имея на себе лишь спортивные трусы да мужскую майку, которая даже её, рыжей, грудь прикрывала чисто символически.

Да, грудь агенту Белке досталась так себе, ничего особо выдающегося (это и в переносном смысле, и в самом прямом); но вот ноги такие грешно прятать в уродливых кирзачах и под не менее уродливой старушечьей юбкой.

Что-то в таком вот роде, не озаботясь даже хоть чуть-чуть приглушить голос, выговорил один из гансов-стиральщиков (они при Белкином появлении так все и позаклякали в нелепейших позах с вывернутыми в одну сторону головами).