Между дураком и подлецом

Черноволосая женщина загнула своему чудо-чаду средние пальцы внутрь и стала заботливо натягивать ей на руки крошечные сандалики, приговаривая:

– Надень тухфельки, доченька, надень. Нельзя ходить без обувки по полу, нельзя.

Я как завороженный наблюдал за этим странным действом.

Наконец я не выдержал и обратился к ребенку:

– Детка, а что же ты обуваешь сандалики на ручки, а не на ножки, а?

Девочка посмотрела на меня ничего не понимающим взглядом, выдула из носа зеленый пузырь, тот лопнул, и она глупо заулыбалась.

Женщина закончила «обувать» ребенка и опустила его на четвереньки со словами:

– Вот так, Эвочка, а теперь бежи до дому, дочурка.

Девочка быстро убежала в комнату, ловко передвигая всеми четырьмя… ногами, и женщина сказала, обращаясь уже ко мне:

– Она у нас учится ходить… и говорить.

– Вы назвали дочь Эвой? – спросил я невпопад, приходя в себя после шокирующего зрелища.

– Да. Мы с мужем подумкова́ли, и я назвала ее в честь моей прабабки.

Я заглянул через ее плечо, чтобы еще раз увидеть, как, пуская пузыри из носа и изо рта, маленькая девочка бегает по полу, обутая на все четыре «лапы».

– А ты-то хто такой? – вдруг опомнилась женщина и уперла руки в широкие бока без малейшего намека на талию, загородив собой дверной проем.

Ее глаза с бледно-серой радужкой и тонким серым ободком, обрамленные черными слипшимися ресницами, царапали меня острой черной точкой зрачка. Я непроизвольно отвел взгляд, и скользнул глазами по ее лицу. У женщины были редкие и блестящие, как будто в масле, волосы. Они свисали до плеч по обе стороны грубого, скуластого лица, а так как шея у нее почти что отсутствовала, то и волосы не отличались особенной длиной.

– Ах да, – ответил я. – Извините, я не успел представиться. Меня зовут Семён Давидович, я журналист, – я протянул ей свою карточку. – Мы с Злославом вчера договорились о встрече.

– А мужа ешо нет дому, – ответила она, но в ее голосе по-прежнему слышалось недоверие.

– Да? Стало быть, я рано пришел.

Она замялась, не зная, о чем бы еще меня спросить, но зато я знал.

Теперь меня терзало любопытство, и я поинтересовался:

– Простите, а как ваше имя?

– Лета, – ответила женщина.

– Лета? – я удивленно приподнял брови.

– Это сокрущенное от Гнилета, – нехотя пояснила она.

– Какое у вас… э-э-эм… – я замешкался, подбирая подходящее слово, чтобы не обидеть собеседницу, – необычное имя.

– Да, – с гордостью согласилась она. – У нас только так и принято назувать.

– Понятно. А дочку, наверное, зовут Эвридикия? – предположил я.

– Ну зачем же? – обиделась Лета. – Эвелина.

– Прекрасное имя, и очень подходит вашей малышке, – ответил я, соврав по части второго утверждения, а про себя подумал: «Эвелина Злославовна Недоумченко, какое необыкновенно изысканное сочетание прекрасного и безобразного. Видимо, мамаша попытались хоть как-то компенсировать "благозвучную" фамилию папаши и нестандартный физический дизайн, доставшийся несчастному ползуну в наследство от обоих престарелых родителей. Интересно, это поможет в будущем этому цветочку, когда он пойдет в школу? Впрочем, вряд ли девочке суждено что-то иное, кроме специализированного интерната для дефективных детишек, где ее будут окружать такие же несчастные плоды чьей-то безответственной похотливой страсти».

Развеяв мои размышления, в проеме подъездной двери появился темный силуэт. Задержавшись у двери, узкоплечая фигура с крупной рыжей головой начала с остервенением срывать какое-то объявление, измельчая его в клочья, при этом вполголоса извергая поток проклятий. После акта вандализма эта фигура как ни в чем не бывало вошла в подъезд, поднялась на пять ступенек, прошествовала мимо меня, даже не глянув в мою сторону, с трогательной нежностью чмокнула Лету в скуластую щеку и просюсюкала ей на ухо глухим, дрожащим голоском:

– Здравствуй, Леточка.

Только после этого чудик повернулся ко мне, и я рассмотрел его как следует, а он меня, разумеется. Это и был муж Гнилеты, то есть Злослав Недоумченко, или сортирщик, как его окрестил Бабосян. Первое что бросилось в глаза в его внешности, это несуразно большой и заостренный нос, костистый, будто клюв экзотической птицы. Под ним неприязненно кривился маленький рот. Задранная верхняя губа полностью не опускалась, и под ней желтели мелкие крысиные зубы, вогнутые внутрь.

Одет Недоумченко был неординарно, с изюминкой: мягкая бабья кофта, синяя в мелкий красный цветочек, стекала по худосочным плечам, прикрывая круглый живот, обвислые бока и широкий зад. Вроде, ничего особенного, кофта как кофта, но вот ниже… На упитанные ляжки были туго натянуты заношенные голубые джинсы, обрезанные по колено и со свисающей бахромой. Видимо, так было модно у тех, кому далеко за пятьдесят. Завершали ансамбль черные детские кроссовки.

Почему-то его ноги вызвали особенный интерес. Сортирщик стоял раскорячившись в неестественной «балетной» стойке: ступни переплетенных ног были плотно прижаты друг к другу, а оба носка смотрели влево. Что-то неладное было с этими странными ногами, но, что конкретно, разобраться сразу было трудно.