Меж колосьев и трав

Пассажиры автобусов, на свой страх и риск, тоже действовали достаточно дружно. Тех выручала многочисленность и опыт самого азартного среди них непоседы, который за свою жизнь одолел на проселочных дорогах не одну колдобину. Он обычно расставлял пассажиров по нужным местам, давал команду для раскачивания машины, и под его подбадривающий возглас: «Всем гавом берись, всем гавом…» автобус тоже покидал опасное место. И только такие вот одиночки, как Иван с Рятловым, бывало, сиживали в Петрополье не один день. Правда, и Петрополью приходил конец. Со стороны Бугуруслана от Пилюгина уже подходила сюда асфальтированная дорога. Строили такую же и с другой стороны. Но ведь не построили еще! Вот что угнетало Ивана.

А снаружи снег все лепил и лепил — так, что «дворники» едва успевали справляться с ним. Приспособленный Иваном внутри кабины грузовика приемничек чуть слышно пел:

Весь табор спит… Луна над ним
Полночной красотою блещет…
…О-о… Сердце бедное трепещет…

Рядом похрапывал Рятлов, с брезентовым мешком на коленях, с которым, как притащил его в Илеке с той стороны, так и не расставался до сих пор: везет, значит, что-то важное для кого-то. Будет завтра перед кем-то юлить и говорить, с ложной скромностью опуская глаза; а разговаривать с начальством он умеет, — небось, и заглазно зовет по имени-отчеству. Зато уж с теми, кто ниже его, — собака собакой, иначе и не назовешь. Видал Иван таких за свой век!

Если уж правду говорить, давешняя суета у переправы доставляла ему истинное удовольствие еще и потому, что люди там вели себя по-человечески. А то вот было недавно…

Приехал как-то к нему в город, на ту окраину, где жили буровики, приятель детства, Колька-Шибаенок. Но Шибаенком, видать, он только в детстве был — с тех пор жизнь многое с него посшибала, поскольку стоял перед Иваном немолодой уже человек с сильно изморщиненным лицом и теменем голым, как яйцо.

— Ванька, выручай! — сказал он и заплакал, вытирая ладонью слезные следы на лице.

Оказалось, сын его, наверное, такой же Шибаенок, как и сам Колька в детстве, вернувшись поздней осенью из армии, уже по снегу пошел к девкам в соседнее село сильно выпивши, на обратном пути упал и поморозил ноги.

— Выручай! — плакал Колька. — Пропадет ведь парень.

У их односельчанина Степуни Митрохина имелся в городе двоюродный брат Яков, тоже Митрохин, который работал хирургом. К нему-то и правился Шибай. Сами районные врачи это ему посоветовали: не поможет, дескать, Яков Иванович, так уж тогда никто не поможет. А у митрохинского брата операции на месяц вперед были расписаны, к тому же Яков Иванович был городским врачом, а Колька из деревни приехал, поэтому, получалось, права на операцию он вообще никакого не имел.

— Что ж, погибать ему тогда, сыну? — спрашивал Колька.

Вдвоем они сходили к хирургу на дом (было воскресенье) раз и другой, — им все время открывала жена Якова, отвечая, что того нет дома. Они попробовали дозвониться по телефону — но и к телефону подошла она.

— Это он нарочно, сволочь! — ругался Колька. — Подучил жену, а сам отсыпается, небось, на диване.

В селе Кольку научили взять для доктора коньяк, с тем коньяком они и таскались вверх-вниз по лестнице (врач жил на шестом этаже). К вечеру Колька совсем пал духом, а Тонков ходил так, как если бы человек уже утонул, а он бы все продолжал нырять — из уважения к себе, из приличия ли перед людьми.

Когда они в очередной раз топали вниз, Тонкову вдруг показалась знакомой дверь на одной из площадок. «Это же квартира корреспондента, который приезжал на буровую», — вспомнил он. Сам же Тонков еще и отвозил его в город, и тот сказал на прощание: «Ну, теперь я ваш должник».

Но, видно, просто так, для красного словца сказал: таким стало у него лицо, когда Тонков с Колькой позвонили и он им открыл.

Корреспондент поначалу пытался отговориться воскресеньем, но делать было нечего, он ушел в соседнюю комнату и стал звонить куда-то по телефону, а когда вернулся, сказал, что хирурга действительно нет дома, но скоро придет, и тогда они смогут его увидеть.

«Так-то оно лучше!» — подумал Иван.

Брат Степуни встретил их с удивлением:

— Так это ты меня ищешь?

— Я… — сказал Колька и опять заплакал.

— Слушай, мы сейчас с тобой это дело провернем, только прежде дождемся звонка. Понимаешь, — Яков поднял палец вверх, к потолку, — мне от одного очень важного лица должны позвонить. Подождем?

Митрохин принес кофе, разрезал лимон.

Иван с Колькой выпили, разместившись возле журнального столика, под присмотром бульдога, распустившего слюни до полу.

— А у него что, тоже кто-нибудь заболел? — покосился на потолок Колька.

— Не знаю. Позвонили, велели ждать. Вот жду…

Иван отработал ночную вахту, плохо позавтракал, по этой причине его мутило с кофе; еще собака со своей старческой мордой дышала, кажется, в самое лицо, да и больному уходящее время, небось, здоровья тоже не прибавляло.

— Слушай, а ты позвони ему, — предложил Иван.

— Ты что, — удивился Митрохин, — чтобы я потом ему всю жизнь в рот заглядывал?