Метрополис. Город как величайшее достижение цивилизации

И Гэй, и Мэкен, писавшие в разное время, подчеркнули то, что реальная жизнь кипит в стороне от наезженной дороги, в стороне от кратчайших маршрутов и установившихся путей, которые доминируют в повседневной жизни. Писатели Лондона и Парижа XVIII века и за его пределами наштамповали бесчисленное количество путеводителей для пешеходов, громогласных нарративов и «шпионских» историй, подразумевавших демонстрацию тайного подбрюшья города для публики, голодной до понимания и ментального картирования быстро изменяющихся, турбулентных метрополисов.

Лондон и Париж породили обширную литературу о хождении по городу; существует даже диалог между этими городами. Новелла Эдгара Аллана По «Человек толпы» (1840), в котором рассказчик навязчиво следует за незнакомцем через толпы Лондона, повлиял на Бодлера, святого покровителя фланерства. Вальтер Беньямин, оформивший фланерство в теорию и остающийся одним из самых наблюдательных исследователей городской жизни, писал, что Париж, имеющий давние традиции исследования улиц и театральности, научил его «искусству бродяжничества». В ХХ веке сначала сюрреалисты, а потом ситуационисты приняли эстафету фланерства. Роман Le «Парижский крестьянин» (1926) Луи Арагона – дотошное исследование двух небольших ареалов: Le Passage de L’Opéra – торговый пассаж, которому грозит уничтожение, и Parc de Buttes-Chaumont, городской парк, – в которых с микроскопической дотошностью описано каждое мгновение происходящго. Сюрреалист Андре Бретон описывал прогулку в компании Арагона: «Места, по которым мы проходили… даже самые бесцветные, были позитивным образом трансформированы захватывающей романтической изобретательностью, которая никогда не слабела, и которой требовался только поворот улицы или витрина магазина, чтобы вдохновить ее на новое излияние… никто более не мог так погружаться в опьяняющие мечтания, посвященные некоей тайной жизни города»[344].

Париж и Лондон богаты городской литературой частично потому, что они стали ведущими культурными метрополисами мира, когда люди пытались справиться с шоком современной промышленной урбанизации. Эта литература в значительной степени обязана своему рождению необходимости осознавать, понимать чудовищно огромный город.

«Улицы города могут быть прочитаны, словно геологические записи в камне». Написал это Харви Зорбо в своем социологическом исследовании, посвященном Чикаго, – «Золотой берег и трущобы» (1929). Гуляя из центра города сквозь трущобы, вы могли «читать» здания, отмечая не только физические следы, оставленные приливами и отливами экономической истории, но и переменами в собственности, в том, как использовали их разные иммигрантские сообщества; они приезжали, захватывали территорию, а потом сдвигались, освобождая ее для новичков. Каждая группа оставляла следы на городском ландшафте, которые может расшифровать исследователь. Находясь в состоянии непрерывного изменения, города обычно хоронят или стирают собственную историю; но история и забытые нравы часто сохраняются, так что их можно обнаружить. Зорбо принадлежал к Чикагской школе городской социологии, которая видела города как сложные экологические ниши, вполне доступные научному изучению.

Прогулка Зорбо охватывает район не более полутра миль в длину и милю в ширину[345]. Но внутри этого ареала существовали не только дюжины микрообщин, члены которых представляли весь мир, но и показывали крайности благосостояния и бедности – целая экосистема, за которой можно наблюдать: зона, пусть даже не очень старая, но уже насыщенная историей. Это был мир неупорядоченной сложности, заставлявший вас переосмыслить свое чувство пространства:

«Когда идешь от гостиницы “Дрейк” и автострады Лейк-Шор-Драйв на запад, вдоль Оак-стрит, через мир многоквартирных домов, в трущобы, на улицы Итальянской колонии, то возникает ощущение расстояния… Расстояния не географического, а социального. Существуют расстояния языка и привычек. Существуют расстояния, представленные в благосостоянии… Существуют дистанции горизонта – Золотой берег живет по всему миру, в то время как Маленький ад только-только поднимается из старых сицилийских деревушек… Это один мир, что вращается вокруг Лейк-Шор-Драйв, с особняками, клубами, лодками, привилегиями и обществами. И это другой мир, что вращается вокруг клуба “Дилл-Пикль”, импровизированных трибун площади Вашингтона или мастерской Романо цирюльника. И каждый маленький мир погружен в свои дела».

Каждая застроенная окружающая среда, даже сравнительно молодая, порождает истории по мере того, как вы счищаете слои и открываете богатые залежи мифов, фольклора, памяти, топографии. Когда Генри Джеймс приехал в Лондон в 1870-х, на тот момент самый большой и могущественный город в истории, он обнаружил, что «это вовсе не приятное местечко»; мегаполис был столь велик и бесформен, что Джеймс ощутил себя «безличной черной дырой в громадной общей черноте». Но он нашел лекарство: «Я приучил себя подолгу гулять под дождем. Я стал собственником Лондона»[346].