«Ещё хотелось крепких женских ног…»
Ещё хотелось крепких женских ног —погладить и почувствовать: живые.Свой собственный укромный уголокв саду ещё и чтобы дождевыенад садом проплывали облака.А женщины… Так есть сестра и мама,и этого тебе навернякахватило бы для вводных глав романа.Сначала он по-бунински тягуч,потом по-пастернаковски порывист.Ты запираешь комнату на ключ,чтоб мать с сестрой в вещах твоих не рылись.Идёшь к подруге, пьёшь дрянной портвейн.И вот оно случается, и сноваслучается, но выставлен за дверь,ты зол и бледен. И тебе все сорок.А если присмотреться – шестьдесят,что раздражает молодого босса.И на тебе как будто бы висятдолги и внуки, только первых больше…На старой даче сад шумит листвойи вспыхивают блики на малине.А ты сто лет не виделся с сестрой —с тех самых пор, как мать похоронили.«Там здание стояло буквой «П»…»
Там здание стояло буквой «П»,тяжеловесно и подслеповато,с квартирами, подобными купе,в которых от зарплаты до зарплатыпод стук колёс, и сердца, и т. п.Налево – цирк, направо – лесопаркв грибном дожде ли, гробовом молчанье…Там ты и рос – не хиппи и не панк,они тебя вообще не замечали;и если честно, хорошо, что так.Направо – сквер, налево – гаражи(не уследишь за памятью фальшивой).Просил на вынос калорийной лжио чём-то большем, но не разрешили.Да и зачем оно тебе, скажи.«Вот я иду, а где-то ты идёшь…»
Вот я иду, а где-то ты идёшь,как ранний Бродский или поздний дождь,к облупленной скамейке, на которойгоразд старик, похожий на шута,втолковывать, что всё есть суета.А мы как будто слушаем и тонемв сосудах сообщающихся ям,воздушных, с воробьями по краям.Я – духовидец, ты – канатоходец.Там, наверху, живёт смешной народец,переводящий с дактиля на ямблюбую (представляешь?) чепуху.Никто не знает, что там наверху,хотя путеводителей подробныхне счесть, что вообще-то не удобно;точней, преумножает чепуху(et cetera). Вложи сюда какойзахочешь смысл.Начав за упокой,смиряются, не просят хэппи-энда.Я затаюсь, а ты дождись моментаподать мне знак бегущею строкой:«Экклезиаст-соломинка-омерта».Камень