Метро

А зверолюдям было насрать на Артемовы сны, у них мелела лохань, а им еще нужно было тут прожить еще сколько-нибудь времени, и без помоев они это сделать бы не смогли никак.

Но Гомер его слушал. Слушал и не ел.

— И вагончики такие… Маленькие… — он кашлянул, прочищая горло. — Вместо машин… На дорогах…

— Да, — подтвердил Артем, озадаченный. — На четыре места.

— Ты видел? Ты это видел? Там? Наверху?

— Я видел. Как будто сон вспомнил, знаешь? А ты… Ты откуда?

— Это из книги моей. Из тетради. В тетради написано!

Гомер щурился, осматривая Артема, моргал, стараясь понять: розыгрыш? Издевательство?

— Ты брал ее? Мою тетрадь? Читал? Когда?

— Не брал. Да и где она?

— Конфисковали. Сразу. Дитмар этот. Документы, тетрадь… Все. Как — не читал? Откуда ты знаешь тогда?

— Говорю же — сон!

— Это не твой сон, Артем. Это и не сон.

— Что?

— Я тебе про девчонку рассказывал. Про Сашу. Которая на Тульской… Утонула. На затопленной станции.

— Что-то… Что-то такое, да. Когда мы на Цветном надрались с тобой?

— Да. Это… Саша эта… Это ее… Так она себе представляла мир наверху. Она в метро родилась. Никогда наверху не была. И так вот, глупо… Наивно.

— Саша? С белыми волосами, ты говорил? — Артема повело, мир заколебался, как от волны горячего воздуха.

Артем потер виски. Голова трещала.

— Жри, что не жрешь? — отвалившись от корыта, устало сказал ему дядька с вспухшим пузом; борода у него была колтуном, и по ней струилась темная вода. — Хорош трындеть! Раз в день кормют!

Он натужился и протяжно пукнул. Потом лег на спину и стал глядеть в потолок. Что мог, для спасения Артема он сделал. Но Артем сегодня даже и глядеть в это корыто не мог — сразу мутило.

— С белыми волосами. Худенькая. Лет восемнадцать ей. Как ты знаешь? Откуда? — Гомер тоже встал, придерживая поясницу.

— Не понимаю. Не помню. Откуда. Но я видел это все сам. Представляю себе… Своими глазами, — Артем поднял руку, словно хотел поймать проплывающий мимо него игрушечный самолет.

— Ты брал ее. Тетрадь мою. Брал, — убежденно и недобро произнес старик. — Другого ничего тут быть не может. Зачем ты сейчас мне врешь?

— Не брал я твою гребаную тетрадь! — обозлился Артем. — На хера ты мне сдался со своими летописями!

— Ты издеваешься надо мной, да? Засранец!

Артем, не дождавшись даже свистка, схватил свою тачку.

Потом пожалел. Еще достаточно времени оставалось, чтобы пожалеть.

Дальше склеилось, срослось: погрузи, побеги, разгрузи. Камень, земля, мертвый человек. Одно на другое сверху, одно под другим. Руки и ноги сперва зажглись, потом замолчали, потом обессилели, упали; потом откуда-то взялось в них еще на донышке жизни, и они уже через тупую боль: дергались, поднимали, опускали, шагали, тянули время.

Начал засыпать на ходу — сутки не спал — будили стальными шипами. Пытался помочь тем, кто падал — отгоняли цепями. Перестал оборачиваться, отзываться, когда дверь громыхала — забыл уже про Дитмара. Не хотел о нем знать, не хотел слушать скулящих несчастных зверолюдей, слушать их истории, кто как сюда попал, кто за какое уродство наказан; какие-то из них все равно бубнили — не Артему, а всем людям, чтобы все люди чуть-чуть о них знали и запомнили, когда им придется тут подохнуть и лечь под надвигающуюся насыпь. И не было уже ума строить линии и цепочки от расстрелянного радиста к чекисту Свинолупу, от проболтавшегося Зуева к Лубянке, от Мельника к какому-то Бессолову, от Бессолова к фюреру, от фюрера к Дитмару: ничего не срасталось, ничего смысла не обретало.

Вместо невидимым карандашиком черченных связей, вместо пыльных забоев, вместо лоханей с помоями — Артем вызывал в бетонный воздух тихоходы, строил в пещере дома до неба. Самолеты эти и дали ему дождаться отбоя, эвакуировали его в мир, который себе эта девчонка утопшая представляла. Нет; это он сам все видел, точно. Своими глазами. Но когда? Как?

Отбой случился все же.

Тычками отогнали в угол, повалили друг на друга: спите. Артем и уснул, думая тот город увидеть, Сашин. А увидел клетки, восставшего из праха Свинолупа и свой побег. Только во сне ему бежалось не по прямому коридору на свободу, а по лабиринту — закольцованному и безвыходному.

А дальше кончился сон и прогудела новая смена.

Был еще день, или это ночь была — сутки, в которые Артем научился против тошноты хлебать пойло со всеми вместе; в которые не заставил себя подойти первым к обиженному старику; в которые перестал считать тачки с землей и тачки с телами.

От колючей проволоки одежда на нем разорвалась, царапины от шипов всегда сочились красной жидкостью, и эта жидкость становилась все прозрачней, все тщетней. Вытекала вторая, отрицательный резус, компот разбавленный. Некому было восполнить, своей долить Артему: Летяга постоял-постоял, видно, половил руками зайчиков, повернулся — и потопал обратно. Без приказа не мог. А приказ от Мельника касательно Артема мог быть один: вычеркнуть. И Дитмар за ним не пришел. Не повел вешать. Был, наверное, занят на фронте.

Ни спасения Артему не причиталось, ни казни.

Потом еще одни сутки провернулись.