Метаметафора

Время перед казнью растягивалось до бесконечности» Нечто подобное ощутил перед смертью герой Л.X.Бор¬хеса в момент расстрела. Это писатель по имени Хладик. У него была одна мечта: до расстрела закончить драму, но концовка не получалась. И вот он стоит у кирпичной стены под дулами винтовок:

«На висок ему упала тяжелая капля дождя и медленно Поползла по щеке. Сержант выкрикнул слово команды.

И тут окружающий мир замер. Винтовки были направ¬лены на Хладика, но люди, которые должны были убить его, не шевелились...

Он закончил свою драму. Не хватало лишь одного эпи¬тета. Нашел его. Капля покатилась по щеке. Хладик коротко вскрикнул, дернул головой, четыре пули опрокинули его на землю».

Переживание рас¬тянутого мгновения было, как выяснилось сегодня, отра¬жением вполне реальных особенностей пространства-вре¬мени, свойственных нашей вселенной в мире световых ско¬ростей. Видимо, не случайно Ф. М. Достоевский в момент смертного приговора вместе с ощущением бесконечно для¬щегося мгновения почувствовал какую-то внутреннюю связь со светом, отраженным от куполов.

«Из эйнштейновской теории мы знаем, что область настоящего конечна, что она тем дольше длится, чем дальше удалено от нас место события» (Вернер Гейзенберг).

«Здесь – мгновенно. Там – всегда». – В.Жуковский.

«Вечное мгновение» как бы выходит за пределы времен, это такое состояние мира, о котором князь Мышкин го¬ворит, вспоминая слова из Апокалипсиса: «И голос был, что времени больше не будет»,— что понималось обычно как финал истории, конец света. Но было и другое, более глу¬бокое понимание конца времен; время исчезает потому, что «для Бога один день как тысяча лет и тысяча лет как один день».

Воскреснуть — значит выйти за круг времен, перешаг¬нуть рубеж, за которым «времени больше не будет».

Об этой малоисследованной сфере жизни много писал, думал и говорил Лев Толстой. Некоторые из его выска¬зываний сегодня звучат по-новому.

«— Религия есть отношение человека к остальному миру. Это отношение не может быть к миру чувственному, который в пространстве и времени, и то и другое бесконечны. Не может быть отношения единицы к ряду бесконечных чисел — их пришлось бы интегрировать для этого. Следо¬вательно, отношение возможно к целому вне времени и пространства»

«Говорил о жизни вне времени, о том, что только здесь на земле есть прошлое и будущее, а там нет, и потому там есть возможность знать и будущее».

Именно так понимал воскресение Лев Толстой.

«Что значит «будущая жизнь»? Можно верить в жизнь, но для жизни вечной наше понятие «будущая» совершенно неприложимо» (Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959).

Однажды Л. Толстой сформулировал эту мысль еще яснее: «Прежде всего про состояние после смерти нельзя сказать, что оно будет. Бессмертие не будет и не было, оно есть».

Может быть, благодаря такому ясному и чистому ощу¬щению герои Толстого всегда благополучно минуют барьер темноты, выходя к ослепительному свету в конце туннеля. Иная судьба мятущихся грешников Ф. М. Достоев¬ского. Вот ночная исповедь двух заблудших душ — Свидригайлова и Раскольникова.

Свидригайлов:

«Привидения — это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одной здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну, а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в ор¬ганизме, тотчас начинает сказываться возможность другого мира...»

Раскольников:

«Я не верю в будущую жизнь».

Свидригайлов:

«Нам вот все представляется вечность как идея, кото¬рую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему Же непременно огромное? И вдруг вместо всего этого, представьте себе, будет так одна комнатка, этак вроде деревенской бани, закоптелая, и по всем углам пауки, и вот и вся вечность...»

Как похоже это на сужающееся пространство черной дыры для «внешнего» наблюдателя, который вечно летит в сужающуюся тьму и никогда не достигнет света.

Иначе видит вечное мгновение «внутренний» наблюда¬тель князь Мышкин, удостоенный света:

«Вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгно¬вениями как бы воспламенялся его мозг... Ощущение жиз¬ни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, Продолжавшиеся как молния... Ведь это самое бывало же, ведь он сам же успевал сказать себе в ту самую секунду, что эта секунда, по беспредельному счастию, им вполне ощу¬щаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни». «В этот момент,— как говорил он однажды...— в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет. Вероятно,— прибавил он, улы¬баясь,— это та же самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы».