Метафизика труб

Бельгийский последователь чувствовал себя раздавленным этим памятником японской цивилизации, к которому его пытались приобщить. Он, который до приезда в Японию любил футбол и велоспорт, спрашивал себя, благодаря какой иронии судьбы ему пришлось принести себя в жертву на алтарь этого непонятного искусства. Это подходило ему также мало как янсенизм[11] кутиле или аскетизм транжире.

Он ошибался. Старый учитель был совершенно прав. В недрах широкой груди иностранца он не замедлил обнаружить первоклассный голос.

— Вы хороший певец, — сказал он отцу, который между тем выучил японский. — Теперь я дополню ваше обучение и научу вас танцевать.

— Танцевать?… Но, досточтимый учитель, посмотрите на меня! — пробормотал бельгиец, демонстрируя свой грузный неповоротливый силуэт.

— Я не вижу в чём проблема. Мы начнём урок танца завтра утром в пять часов.

На следующий день к концу занятий настала очередь профессора прийти в уныние. За три часа не смотря на своё терпение, ему не удалось извлечь из моего родителя ни одного движения, которое не было бы душераздирающе нескладным и неуклюжим.

Удручённый этим, живое Сокровище вежливо сказал:

— Для вас мы сделаем исключение. Вы будете певцом «но», который не танцует.

Позже, умирая со смеху, старый учитель не преминул рассказать своим хористам, на кого был похож бельгиец, упражняющийся в танце с веером.

Жалкий танцор стал, однако, артистом если не сногсшибательным, то, по крайней мере, значительным.

Поскольку он был единственным иностранцем в мире, владеющим таким талантом, он стал знаменит в Японии под именем, которое закрепилось за ним: "голубоглазый певец «но».

Каждый день в течение пяти лет своей службы консулом в Осаке он ходил на рассвете проводить свои три часа уроков к уважаемому профессору. У них сложились замечательные отношения, основанные на дружбе и уважении, которые соединили в Стране Восходящего Солнца ученика и сенсея[12].

В два с половиной года я ещё ничего не знала об этой истории. Я совершенно не представляла, чем мой отец занимается целыми днями. Вечером он возвращался домой, а я не знала, откуда он приходил.

— Что делает папа? — спросила я однажды у матери.

— Он консул.

Ещё одно незнакомое слово, значение которого я в последствии открыла.

Наступил день объявленного спектакля. Моя мать отвела в храм Хьюго и своих троих детей. Ритуальная сцена «но» была установлена под открытым небом в саду святилища.

Как прочие зрители, каждый из нас получил твёрдую подушку, чтобы встать на неё на колени. Место было очень красивое, и я спрашивала себя, что сейчас должно произойти.

Опера началась. Я увидела, как мой отец чрезвычайно медленно вышел на сцену. На нём был великолепный костюм. Я почувствовала гордость за столь хорошо одетого родителя.

Потом он запел, и я с трудом подавила крик ужаса. Что это за ужасающие и странные звуки исходили из его чрева? Что это за непонятный язык? Почему отцовский голос превратился в неузнаваемый стон? Что произошло? Мне хотелось заплакать, словно от несчастного случая.

— Что с папой? — прошептала я матери, но она велела мне замолчать.

И это называется пением? Когда Нишио-сан пела мне считалки, мне это нравилось. Здесь же какие-то шумы, исходили из отцовского рта, и я не знала, нравится ли мне это, я только знала, что меня это пугало, что я была в панике, что мне хотелось сбежать.

Позже, гораздо позже, я научилась любить «но», обожать его, как и мой отец, которому понадобилось научиться его петь, чтобы безумно полюбить. Но неискушённый и искренний зритель, который слышит «но» в первый раз, может испытать лишь глубокое неудовольствие, как иностранец, который впервые ест терпкую маринованную сливу с солью в качестве традиционного японского завтрака.

Я пережила ужасные полдня. Начальный страх сменила скука. Опера длилась 4 часа, в течение которых не произошло абсолютно ничего. Я не понимала для чего мы сюда пришли. Кажется, я не единственная задавала себе этот вопрос. Хьюго и Андре явно демонстрировали, что им это надоело. Что до Жюльетт, она просто заснула на своей подушке. Я завидовала этой счастливице. Даже моя мать с трудом сдерживала зевоту.

Отец, стоявший на коленях, чтобы не танцевать, тянул свои бесконечные песнопения. Мне было интересно узнать, о чём он думает. Вокруг меня японская публика слушала с невозмутимостью, знак того, что он пел хорошо.

На закате солнца спектакль, наконец, закончился. Бельгийский артист встал и покинул сцену гораздо быстрее, чем то позволяла традиция, по технической причине, ибо для японского тела часами стоять на коленях не представляло никакой проблемы, но отцовские ноги совершенно затекли. У него не оставалось другого выхода, как только бежать за кулисы и рухнуть там, невидимому для взглядов. В любом случае в «но» не принято, чтобы певец возвращался на сцену за аплодисментами, которые, впрочем, всегда довольно жидкие. Устраивать овацию артисту, который вышел с приветствием, считалось верхом вульгарности.

Вечером отец спросил меня, что я думала о представлении. Я ответила вопросом:

— Вот что значит быть консулом? Это значит петь?