Местечковый романс

— Вы тут без меня не голодаете? — спросила она Шлеймке, надеясь, что больше её допрашивать не будут.

— Нет. Только скучаем. По тебе скучаем.

— Скучайте! Скучайте! А я пошла спать.

Хенка разделась и легла. От усталости она уснула сразу же, как только коснулась головой подушки.

Ей приснился сплошь залитый ослепительными огнями город её рухнувшей мечты — Париж. Знаменитая арка, воздвигнутая в честь императора Наполеона, Эйфелева башня, о которых красочно писал новоявленный француз Айзик.

Откуда-то из ночного марева в призрачном свете уличных фонарей возник тонкий силуэт Этель Кремницер в муаровом платье и модной шляпке. Она бежала навстречу Хенке, цокая высокими каблучками по асфальту, а следом за ней рысью мчался повзрослевший Рафаэль в гимназическом мундирчике и форменной фуражке.

— Енька! — он первым кинулся к своей бывшей няньке и уткнулся ей в живот, как делал в детстве, когда жил с мамой и дедом в Йонаве. — Енька…

— Хочешь пи-пи? — с любовной насмешкой напомнила она мальчику слова, которыми он просился на горшок.

— Пи-пи, — рассмеялся Рафаэль. — Пи-пи…

Этель Кремницер жмурилась от электрического света и вытирала слёзы вышитым платочком.

А вокруг сверкали и переливались огни, гудели машины, откуда-то доносились звуки музыки — дробь барабана и меланхолические рулады саксофона, и плоская парижская луна пласталась над городом, как остывающая на поду звёздного неба тонкая лепёшка, испечённая в местечковой пекарне Хаима-Гершона Файна.

4

В мастерскую отца приходили клиенты разного рода и племени. В основном его постоянными заказчиками были евреи, имевшие средний и выше среднего достаток. С лёгкой руки реб Ешуа Кремницера, к нему от других портных перешли аптекарь Нота Левит, доктор Ицхак Блюменфельд, хозяин дома, где мы снимали комнату, реб Эфраим Каплер, владелец местечковой пекарни Хаим-Гершон Файн. Охотно прибегали к услугам отца и христиане. Дальнему родственнику президента Сметоны — директору литовской гимназии — он сшил демисезонное пальто, а предшественнику настоятеля йонавского костёла Вайткуса молодому ксендзу Барткусу, которого курия направила в духовную академию в Рим, сутану. Не брезговал отец и заказами малоимущих земляков. С них за пошив или перелицовку он всегда брал меньше, чем с богатых. Похвалы слушал рассеянно, считая их преувеличенными, а все заманчивые предложения перебраться в Каунас, бывший в то время столицей, отвергал.

Владелец известного ателье на аллее Свободы в Каунасе Алекс Зискинд, частый гость Эфраима Каплера, прожужжавшего ему уши о незаурядных способностях своего квартиранта, не раз пытался переманить отца туда.

— Каунас — это же литовский Париж! — восклицал Зискинд. — В моём ателье шьют себе одежду дипломаты, послы Англии и Америки, министры правительства. Я обещаю вам фантастическое жалованье! Через год-два вы купите на Зелёной горе особняк и заживёте так, как жил бы Бог в Одессе.

Видно, отцу не хотелось жить так, как жилось бы Господу в Одессе. Он был вполне доволен своей жизнью в Йонаве, где сейчас жили его родители, где он знал каждую тропинку и каждую бурёнку из стада, которое поутру гнал на пастбище пастух Еронимас под незатейливую мелодию свирели. Пусть младший брат Мотл шьёт в Каунасе шикарные пальто дипломатам и министрам и жакеты их женам. У Мотла, в отличие от Шлеймке, был особо деликатный и благосклонный подход к дамам.

Отец присматривал себе второго подмастерья, чтобы расширить круг обслуживания и придать большую солидность своей, как говорил Шмуле, процветающей фирме. В этих поисках на помощь, как ни странно, неожиданно пришел дворник Эфраима Каплера Антанас, живший с женой и сыном в подвале и постоянно досаждавший Шлеймке одними и теми же вопросами:

— Ты, Салямонас, на самом деле не куришь?

— Не курю, Антанас, не курю.

— И не пьёшь?

— И не пью.

— Надо же! — удивлялся Антанас. — Какие молодцы евреи! На всем экономят. Все трезвенники. Взять наш дом. Он как заколдованный. Никто не пьёт. Никто не курит. Не с кем выпить, не у кого попросить папиросу, — стал жаловаться он. — Родной сын Юлюс, и тот табак терпеть не может, а махорку иначе как зловонной отравой не называет.

— Правильно.

— Юлюс хороший парень, только бездельник. С утра до вечера пропадает на реке с удочкой, уклеек и плотвичек ловит.

— Может, рыбаком станет.

— Лучше бы, раз уж к слову пришлось, он в портные подался. Может быть, ты, Салямонас, возьмёшь парня к себе на пробу, хотя латать его научишь? Он смирный, не буян. И к вашему брату хорошо относится.

— К нашему брату?

— К евреям то есть. Говорит, что евреи — для всех пример, в трактирах штаны не просиживают, драки не устраивают, на папиросы деньги не тратят, жён спьяну не колотят. Сидят целыми днями и денежки зарабатывают. Возьми! Не подойдёт, пошлёшь его, мягко выражаясь, снова плотвичек и уклеек ловить, пусть до конца жизни удочкой размахивает — на уху и для нашей кошки всякую мелочь ловит.

— Сколько лет твоему сыну?

— Семнадцать.

— Ну что же! Почему бы не попробовать? А что получится, увидим. Если к реке не сбежит.