Местечковый романс

Похвалы Хенку радовали, но что за прок в восхвалениях, если чужой язык не понадобится ни ей, ни Шлеймке! К тому же в Париж, по бродившим в местечке слухам, порывается уехать не Шлеймке, а его брат Айзик. Но Хенка не хотела обижать Этель и лишать её развлечения. Богатые тоже нуждаются в жалости и сострадании. Все люди по-разному одиноки. Муж Этель, неугомонный Арон, постоянно отсутствовал – ездил в портовые города, то в Мемель, то в Осло, то в Копенгаген, то в Марсель, то в Киль, а свёкор, набожный реб Ешуа, который был обижен на невестку за её вольнодумство и отказ посещать вместе с Рафаэлем синагогу, каждый день возвращался из неприбыльной москательно-скобяной лавки уставший и уединялся в своей комнате. По вечерам реб Кремницер менял обычные очки в роговой оправе на окуляры с увеличительными стеклами, доставал из старомодного, как и он сам, шкафа, подарочное издание Танаха в тиснённом золотом переплёте и перед тем, как отойти ко сну, переселялся до полуночи из семейного двухэтажного особняка на священные страницы Книги книг. До рассвета он как бы выходил из литовского подданства и перебирался в Иудейское царство, праотечество всех мёртвых и живых евреев.

– Сколько осталось твоему солдату служить? – поинтересовалась как-то после урока Этель.

– Чуть меньше года.

– Уже немного.

– Для кого, прошу прощения, немного, а для кого много, – не согласилась Хенка.

– Прости, что я тебя допрашиваю, но меня очень интересует, что вы будете делать, когда он вернется.

– Жить. Если Шлеймке не передумает, мы поженимся. Он будет шить, а что стану делать я, и сама не знаю. Рафаэль подрастёт, и вы сможете обходиться без меня. – Хенка вскинула голову, поправила волосы, глаза её расширились, как будто она пыталась разглядеть будущее: – Буду нянькой своего мужа, его верной служанкой, его кухаркой…

– Всю жизнь?

– Может быть, и всю. По-моему… – Хенка вдруг осеклась. – До сих пор не знаю, как я должна к вам обращаться…

– Зови меня Этель. Этя. Этка. Как тебе удобнее. Я не барыня.

– По-моему, – продолжала Хенка, – не так важно то, что человек делает и на каком языке он говорит.

– А что важно?

– Может, я сейчас глупость скажу. Но я так думаю.

– Скажи! Я тоже нередко говорю глупости. От глупости никто не застрахован.

– По-моему, самое главное, чтобы тебя любили. И чтобы ты кого-нибудь любил. На свете есть много чего – и народов, и языков, и богатства, и красот всяких, а вот любви меньше всего.

– Вот это да! – выдохнула Этель.

Она не могла взять в толк, откуда у малограмотной дочери местечкового сапожника в её двадцать лет такие мысли, такая выстраданная убеждённость? Что она видела в своей жизни? Париж, Лондон, Берлин? Что читала? Шекспира, Шиллера, Сервантеса? Кто равнодушием или злобой успел ранить её сердце? Этель слушала Хенку и проникалась к ней ещё большим уважением, сравнивала её взгляды со своими несбывшимися мечтами и надеждами.

Уже в первые дни Господнего творения на земле меньше всего было любви, а больше – вражды и ненависти, зависти и лицемерия. Любви не хватает на белом свете и доселе, недостает её и в этом тихом и с виду благополучном местечке, где Этель вроде бы катается, как сыр в масле. Побольше бы любви, обыкновенной любви, безгласно повторяла она неподвижными, плотно сомкнутыми губами.

Когда Хенка собиралась, как обычно вечером, уходить домой, Этель попросила её задержаться:

– Останься! Может, сегодня ты не откажешься, и мы вместе поужинаем. Ты ведь до сих пор не могла как следует оценить мои кулинарные способности.

– Ещё как могла!

– Посидим, потолкуем.

Хенка смутилась, ведь ужинать она привыкла не у Кремницеров, а дома, но настойчивое приглашение не отклонила. Да и как его отклонишь, если тебе оказывают такую честь, хотя, по договору, Хенка имела право кушать то, что едят сами хозяева, и обедала у них.

– Сейчас я накрою стол на три персоны, позову свёкра, и мы устроим пир. Мой свёкор очень интересный собеседник и широкой, щедрой души человек.

Стол был застелен вышитой полевыми цветами скатертью. Этель аккуратно расставила тарелки с золотыми ободками и положила приборы – вилки и ножи с костяными ручками. Такие до службы у Кремницеров Хенка и в глаза не видела.

Этель осторожно постучалась в комнату свёкра, но вскоре вернулась оттуда одна.

– Реб Ешуа в последнее время неважно себя чувствует, – сказала она. – У него грудная жаба и больная печень. Но он всё-таки обещал ненадолго выйти. Сейчас я принесу первое блюдо. Ты ведь, кажется, ещё ни разу не пробовала мои вечерние яства…

– Я знаю, что вы прекрасно готовите, Этель.

– Арон говорит, что я лучшая кулинарка во всём Каунасском уезде.

– Это правда, – польстила ей Хенка.

Пока Этель возилась на кухне с первым блюдом – салатом оливье, из своей комнаты вышел ссутулившийся реб Ешуа Кремницер в длинном атласном халате, перепоясанном широким поясом.