Месть смертника. Штрафбат

Вдруг в его сердце закололо от ужаса и дыхание стало прерывистым от того, что он понял, что с эпохой, в которой они сошлись с Ритой, случилось уже то же самое. Для того чтобы они встретились – так близко и так ярко, – должны были совпасть миллионы условий. Этот мир были составлен не только из них двоих – в нем также был волшебный лес, тяжелая работа днем, ослепительная близость ночью, теплое озеро, звезды и даже помалкивающие за рекой немцы. И разводящий руками Чистяков – ведь каждый раз этот жест означал, что Белоконь может вернуться в санчасть еще на два дня.

Он вдруг понял, что для счастья нужны не только двое, но и мир вокруг, который их не тревожит. Не исчезает, а просто их не беспокоит и занимается своими делами. Так и случилось. Но и этому пришел конец. Может быть, даже если они и сойдутся снова – будут они, но не будет покоя и тишины. А может быть, изменятся и они.

Страх не отпускал. Сердце кололо и, как ему казалось, билось с перерывами, неритмично. Белоконь медленно встал и пробрался к выходу из блиндажа, осторожно переступая через штрафников.

* * *

Как только Белоконь выглянул наружу в прохладную, потрескивающую близкой стрельбой ночь, его спросил тонкий мальчишеский голос:

– Товарищ солдат, не знаете, где взводный третьего взвода? Широкий такой хохол. Мужики говорят, в каком-то из блиндажей, я уже запутался, где спрашивал, а где нет.

– Я этот взводный, – ответил Белоконь.

– О, сам нашелся! Идемте со мной, ротный всех собрал у себя… Ступайте осторожней, в окопах спят тюремные товарищи, им не хватило землянок.

По траншеям пробирались медленно. Белоконь смутно различал перед собой фигуру провожатого. Это был хороший знак: даже после изнурительного перехода он не слеп в сумерках. Кроме звезд и ущербного месяца ночь расцвечивали лишь зеленые линии пуль. Они брали начало из одной точки в немецких укреплениях. Стрельба была бессистемной, но очень эффектной.

– Трассерами дают, сволочи! – сказал провожатый. – Вот жахнули бы по ним наши пушкари, чтоб не наглели!

– Глупость, – безразлично бросил Белоконь.

– Почему?

– В этом месте наверняка сидит единственный пулеметчик. Он сразу смоется. А батарею раскроем – они потом по ней из минометов врежут.

– Вы-то откуда знаете?

– Орудием командовал.

– Что, были случаи?

– Угу.

– Расскажете?

– Нет.

В просторном блиндаже, который занял Титов, уже собралось все ротное командование. Ладо Гвишиани, замполит Дрозд и двое взводных сгрудились около низкого стола. Титов стоял над ними с дымящей трубкой. Белоконь был последним – Попов (именно им оказался провожатый) слишком долго его искал.

Белоконь отдал честь и доложился.

– Иди сюда, Василий, – сказал Титов. – Взводным это тоже нужно знать.

На столе, в свете двух ламп, лежала довольно условная схема высоты. Ротный пыхнул трубкой и заговорил. Белоконь ожидал небольшого вступления о терзаемой врагом советской земле, но Титов сразу перешел к делу:

– Я только что вернулся с совещания, на котором решалась судьба нашей совместной атаки…

Это бодрое начало он тут же испортил тем, что по традиции партсобраний перечислил всех присутствовавших на судьбоносном совещании. Комбата Дерюгина – с полномочиями, но без батальона, командира уголовного штрафбата, майора НКВД, руководившего заградотрядом, командира дивизиона пушек семьдесят шестого калибра, а также всех их политруков. И себя с Дроздом – для тех, кто не понял, что они тоже присутствовали на совещании.

Итогом трехчасовых дебатов этой толпы командиров стал довольно незамысловатый план взятия фашистских укреплений. Перед его оглашением Титов предупредил, что высказывал свое неодобрение и даже протестовал. Но так получилось, что он, руководитель основных сил атаки на высоту 123,8, имел всего лишь должность ротного – с соответствующим правом голоса. Ниже стоял лишь командир дивизиона из двух батарей семьдесят шестых. Белоконь про себя отметил, что батарей все-таки две – вторая где-то прячется. В конце концов, план приняли, передали наверх по телефону и более высокое командование его уже утвердило. Так что обратной дороги не было.

Когда Титов добрался до изложения диспозиции, присутствующие уже закуривали по третьей. Ротный и Гвишиани потягивали глиняные трубки, набитые такой же махоркой, как и в самокрутках у взводных. У Дрозда были папиросы, но он ими ни с кем не делился. Не курил только Попов, и это ему серьезно мешало совещаться. Санинструктор задыхался, кашлял, выходил из блиндажа подышать свежим воздухом, но тут же возвращался, напуганный сверкающими трассерами.

Из-за густого дыма Белоконь с трудом различал схему на столе, но того что он видел, было достаточно, чтобы правильно понимать ротного.