Месть Нофрет

Ренисенб согласно кивнула головой, не найдя так сразу слов утешения.

— Последнее время она очень переменилась, — продолжал Яхмос. — При малейшем шорохе вздрагивает. Плохо ест. Ходит так, будто опасается собственной тени. Ты, наверное, тоже заметила это, Ренисенб?

— Да, конечно, мы все заметили.

— Я спросил ее, не больна ли она, не послать ли за лекарем, но она ответила, что не нужно, она совершенно здорова.

— Я знаю.

— Значит, ты тоже ее спрашивала? И она ничего тебе не сказала? Совсем ничего? — обеспокоенно допытывался он.

Ренисенб понимала озабоченность брата, но ничем не могла ему помочь.

— Она упорно твердит, что совершенно здорова.

— И плохо спит по ночам, — пробормотал Яхмос, — кричит во сне. Может, ее что-то мучает, о чем мы и не догадываемся?

Ренисенб покачала головой.

— По-моему, нет. Дети здоровы. В доме ничего не произошло, кроме, конечно, смерти Нофрет, но вряд ли Сатипи будет горевать по этому поводу, — сухо заключила она.

— Да, конечно, — чуть улыбнулся Яхмос. — Скорее, наоборот. Кроме того, это началось не после смерти Нофрет, а до нее.

Сказал он это не совсем уверенно, и Ренисенб быстро взглянула на него. Тогда Яхмос тихо, но настойчиво повторил:

— До смерти Нофрет. Тебе не кажется?

— Я заметила это только после ее смерти, — задумчиво ответила Ренисенб.

— И Сатипи тебе ничего не говорила? Ты твердо помнишь?

Ренисенб опять покачала головой.

— Знаешь, Яхмос, по-моему, Сатипи и вправду нездорова. Мне кажется, она чего-то боится.

— Боится? — не сумел сдержать удивления Яхмос. — А чего ей бояться? Кого? Сатипи всегда была храброй, как лев.

— Я знаю, — беспомощно призналась Ренисенб. — Мы все так считали. Но люди, как ни странно, меняются.

— Как по-твоему, может, Кайт что-нибудь известно? Не говорила ли Сатипи с ней?

— Разумеется, Сатипи скорей бы сказала ей, чем мне, но, по-моему, такого разговора между ними не было. Нет, не было, я уверена.

— А что думает Кайт?

— Кайт? Кайт никогда ни о чем не думает.

Зато Кайт, вспомнила Ренисенб, воспользовавшись необычной кротостью Сатипи, забрала себе и своим детям лучшие из вновь вытканных полотнищ льна, на что никогда бы не решилась, будь Сатипи в себе. Стены дома рухнули бы от ее крика! То, что Сатипи безропотно стерпела это, по правде говоря, просто потрясло Ренисенб.

— Ты говорил с Изой? — спросила Ренисенб. — Наша бабушка очень хорошо разбирается в женщинах и в их настроении.

— Иза посоветовала мне вознести хвалу богам за эту перемену, только и всего, — с досадой ответил Яхмос. — Можешь не надеяться, сказала она, что Сатипи долго будет пребывать в таком благодушном настроении.

— А Хенет ты спрашивал? — решилась наконец подать ему эту мысль Ренисенб.

— Хенет? — нахмурился Яхмос. — Нет. Я не рискнул бы говорить с Хенет о таких вещах. Она и так многое себе позволяет. Отец чересчур к ней снисходителен.

— Я знаю. Она ужасно всем надоела. Тем не менее… — не сразу нашлась Ренисенб, — Хенет обычно все обо всех знает.

— Может, ты спросишь у нее, Ренисенб? — задумался Яхмос. — А потом передашь мне ее ответ?

— Пожалуйста.

Улучив минуту, когда они с Хенет оказались наедине, направляясь к навесу, под которым женщины ткали полотно, Ренисенб попробовала поговорить с ней о Сатипи. И была крайне удивлена, заметив, что этот вопрос встревожил Хенет. От ее обычного желания посплетничать и следа не осталось.

Она дотронулась до висящего у нее на шее амулета и оглянулась.

— Меня это не касается… Мне некогда замечать, кто и как себя ведет. Это не мое дело. Я не хочу быть причастной к чужой беде.

— К беде? К какой беде?

Хенет бросила на нее быстрый взгляд.

— Надеюсь, ни к какой. Нас это, во всяком случае, не касается. Нам с тобой, Ренисенб, не в чем себя упрекнуть. Это-то меня и утешает.

— Ты хочешь сказать, что Сатипи… О чем ты говоришь?

— Ни о чем. И, пожалуйста, Ренисенб, не пытайся у меня что-то выведать. Я в этом доме почти на положении служанки, и мне не пристало высказывать свое мнение о том, к чему я не имею никакого отношения. Если хочешь знать, то я считаю, что перемена эта нам на благо и, если все так и останется, значит, нам везет. А теперь, Ренисенб, мне некогда, я должна присмотреть, чтобы на полотне была поставлена правильная метка. Эти беспечные служанки только болтают и смеются, вместо того чтобы работать как следует.

И она стремглав бросилась под навес, а Ренисенб медленно двинулась обратно к дому. Она незамеченной вошла в покои Сатипи, и та с воплем вскочила с места, когда Ренисенб тронула ее за плечо.

— О, как ты меня напугала! Я думала…

— Сатипи, — обратилась к ней Ренисенб, — что случилось? Может, ты скажешь мне? Яхмос беспокоится о тебе и…

Сатипи прижала пальцы к губам. А потом, заикаясь и испуганно расширив глаза, прошептала:

— Яхмос? А что… Что он сказал?

— Он обеспокоен. Ты кричишь во сне…

— Ренисенб! — схватила ее за руку Сатипи. — Я кричала… Что я кричала?

Ее глаза, казалось, от страха вот-вот вылезут из орбит.

— Яхмос считает… Что он тебе сказал?

— Мы оба считаем, что ты либо нездорова, либо чем-то расстроена.

— Расстроена? — еле слышно повторила Сатипи с какой-то странной интонацией.