Месть и прощение

«И не ошибется», – заключил Вернер. Он вновь атаковал чистый лист. Одним движением, уняв дрожь, он нарисовал длинную линию.

Она улыбнулась и захлопала в ладоши:

– О, это мне ужасно нравится!

– Узнала? – удивился он.

– Ну конечно! Это самолет летит по небу. Видишь, ты можешь, когда стараешься…

Принимая упрек, он тоже улыбнулся.

Она выхватила у него блокнот и провела черту на новой странице.

– Ну вот, теперь я умею рисовать самолет. Спасибо!

Успокоившись, зажав под мышкой левой руки свои рисовальные принадлежности, она, напевая, подошла к стене, разделявшей участки, правой рукой уцепилась за ветку дерева, подтянулась, схватилась за следующую… Вернер, испугавшись, бросился к ней, несмотря на плохо гнущиеся суставы, и предложил помочь.

– Дай я тебя поддержу!

Она хихикнула, когда он подтолкнул ее вверх к черепице, покрывавшей каменную ограду.

– Ты не имеешь права помогать мне влезать: это запрещено!

– Кто сказал, что запрещено?

– Ты сам сказал.

Он покачал головой и добавил:

– Вернер, старый летчик, который иногда мелет всякую чушь?

В глазах Дафны вспыхнули искорки безумной радости. Он сделал вид, что раскланивается.

– Возвращайся когда захочешь, принцесса.

– Хорошо. И тогда ты будешь делать успехи…

– Какие успехи?

– В рисовании. Но все-таки не думай, что ты уже чемпион! Я просто хвалю тебя, чтобы ты рисовал еще лучше и не останавливался на достигнутом.

Она прыснула, соскользнула со стены и исчезла.

Сидя в тени дерева, Вернер фон Бреслау еще долго слышал ее заливистый, прозрачный смех, стихавший по мере ее приближения к дому, пока он не растворился в щебете синиц, воркованье горлиц, вокализах дроздов – так море впитывает капельки пены.

* * *

– А теперь, папа, ты должен мне объяснить, потому что я ничего не понимаю!

Йокен фон Бреслау потряс письмом. Он побагровел от ярости, его подбородок дрожал, ноздри раздувались, в глазах сквозила растерянность. Он набросился на отца с обвинениями.

– Но почему? Почему?

Вернер фон Бреслау потупился. Верно говорят: опасайся худшего, тогда не будет разочарований. Столько лет он боялся, как бы эта история не выплыла наружу. И вот свершилось, граната, предвещавшая конец света, взорвалась.

Йокен бросил письмо на стол и, перечитав, хлопнул по нему ладонью.

– Ты состоишь в неонацистской группе!

– Нет…

– Ты входишь в комитет неонацистов. Тут написано черным по белому.

– Да, но…

– Еще с пятьдесят второго года! Сразу после моего рождения!

Йокен метался по гостиной, колотил кулаком по стенам, мебели, дверям. Он был охвачен яростью. Еще ни разу за сто лет их семейный кров не видел таких проявлений агрессии – падали на пол безделушки, сотрясался пол, стены принимали на себя удары. Вернер не шевелился, понимая, что сын крушит все, что подвернулось под руку, чтобы не поднять ее на отца.

– Ты ничего не знал, папа? Не понял, что происходит в стране после сорок пятого года? Людям было стыдно. Страшно стыдно. Стыдно из-за того, что они совершили нечто ужасное. У тебя что, нет совести?

Он бросился к отцу, и старик бессознательно зажмурился, заслонив лицо локтем. От этого опасливого жеста Йокена передернуло, а на губах от ненависти выступила беловатая пена.

– Ты врал мне всю жизнь.

– Йокен…

– Ты всегда говорил мне, что не поддерживал Гитлера, его расистские бредни, фашистскую идеологию. Ты заявлял, что питаешь отвращение к антисемитизму, не приемлешь ненависть к коммунизму и не считаешь себя представителем высшей расы. Ты мне всегда говорил, что воевал не по убеждению, а по обязанности, потому что принадлежал к нации, находившейся в состоянии войны.

– Это так.

– Ты уверял меня, что воевал как немец, а не как нацист!

– Именно.

– И вот я узнаю, что ты входишь в группу неонацистов! Сегодня! Шестьдесят лет спустя ты еще общаешься с такими подонками?

– Йокен, ты не понимаешь…

– Нет, не понимаю! И не принимаю! У меня земля уходит из-под ног! Я рос, полагая, что мой отец – воплощение порядочности. Да, он пять лет оттрубил на фронте, но он служил родине, а не Гитлеру. Я считал, что мой отец мужественный, прямой, что он не станет мириться с подлостью. На самом деле я считал тебя жертвой! Жертвой глубоко усвоенного долга. Жертвой патриотизма. Жертвой кровавого диктатора, подавившего свой народ. И вот я узнаю, что под маской жертвы скрывается палач!

Вместо того чтобы защищаться, Вернер кивнул, соглашаясь с правотой сыновних доводов. Вот только…

– Ты одурачил меня, папа. Самым мерзким образом.

По лицу Йокена пробежала дрожь возмущения. Он указал на отца пальцем:

– Если бы ты в ту пору был членом нацистской партии, я бы простил тебя. Тогда это была бы твоя ошибка, а не вина. В конце концов, и такое бывает. Каждый человек может сбиться с пути. Я все время говорю молодым, которые судят прошлое, что, как оказалось, клеймить кого-то постфактум – слишком просто. Я сам не знаю, как бы я действовал в твоем возрасте и в то время. Да, папа, я бы тебя простил, если бы ты тогда примкнул к нацизму. Но то, что ты принадлежишь к ним сегодня! Сегодня!

– Йокен, успокойся.

– Нет, сегодня это непростительно.

– Йокен…