Месть Аскольда

— Ты куда меня привез, старик? — беззлобно спросил он.

— Куда нужно. Эй, — подозвал багатур одного из нукеров, почтительно стоявших вдали, и рукоятью плети показал направление. Тот, уже зная, очевидно, о чем речь, молчаливо пришпорил коня.

Вскоре он вернулся и кивнул Субудаю. В воздух взвилась полководческая плеть. Кони сорвались и, повинуясь, направились к видневшемуся вдали холму. Когда всадники достигли его вершины, перед ними открылась необычная картина. От горизонта до горизонта черным широким поясом с золотистой поперечной чеканкой протянулись тумены. Отряды стояли каждый в отведенном ему месте. Темники строго оглядывали вверенные им ряды. Под их колючими взглядами воины изо всех сил держали строй, сдерживая самых норовистых лошадей.

Как только на вершине холма замаячили фигуры всадников, по степи понеслось:

— Уррачх! Уррачх!

Земля содрогнулась от этого рева. Батый почувствовал, как радостно забилось у него сердце. Он нетерпеливо стегнул коня. Хан скакал вдоль строя, оглядывая отряд за отрядом. Так вот почему столько дней пропадал багатур! Он собирал войско. А он, хан, чуть не поддался шепотку приближенных, которые пытались внушить ему, что багатур от старости и болезней не может подняться. Пора, дескать, менять Субудая. И тут же называли имена. Одни навязывали ему братьев Танчкута и Урду, другие — царевичей Бури и Герюка. Отважен вроде и сын Чингисхана, вот только голова у него не так сильна, как рука…

Ответ был один: «Нет!» При этом Батый так смотрел на очередного ходока, что тот поскорее старался исчезнуть с его очей. И вот этот старик, в котором он не ошибся, опять радует его душу.

— Нет! Никто сегодня не достоин сменить моего Субудая! — вслух произнес хан.

Батый все скачет и скачет. И, кажется, нет конца этому поясу. Наконец последний тумен остался позади. Хан, осадив лошадь, радостно крикнул подоспевшему багатуру:

— Киев — мой!

Субудай словно не расслышал этих слов, потому что ничего не ответил. Но душа его радовалась: оттаял хан, опять вернулась к нему жажда походов. Он, старый полководец, выиграл сегодня, может быть, самую великую битву.

— Повелитель, — багатур, сдерживая коня, остановился перед Батыем, — пора опробовать барашка, а то у меня в требухе завелась паутина.

Батый рассмеялся:

— Сам виноват, что заставил забыть о жратве. Но я тебе несказанно благодарен за ту радость, которую только что испытал. Не скрою: еще никому не удавалось так потешить меня, как тебе сегодня.

Насытившись, хан тут же растянулся на сухой траве, подложив под голову седло.

— Субудай, ты не ответил мне насчет Киева, — глядя в небо, напомнил он.

Потом перевел взгляд на старика. Тот подозвал двух нукеров и снял с них каски. Под одну из них бросил свой массивный, с огромным бриллиантом перстень.

— Я хочу спросить тебя, повелитель, какой из куреней ты будешь защищать: тот, в котором лежат богатства, — Субудай показал на шлем, под которым находилось кольцо, — или другой?

Хан сел, поудобнее подобрав под себя ноги. Он понял, что в простом вопросе мудрого полководца таится глубокий смысл.

— Какой буду защищать? — раздумчиво повторил хан. — Тот, где богатства, — ответил он и толкнул ногой шлем, под которым лежал перстень. Субудай, как болванчик, закивал головой и задал хану другой вопрос:

— Куда пойдем: на Киев или Чернигов?

«Ага! Вот где прячется его жало», — хан взглянул на шлемы уже по-другому. — Киев богат. Значит, Михаил должен укрепить его сильнее, чем Чернигов. Выходит, надо брать Чернигов. Багатур, видимо, еще не до конца уверен в своих воинах: боится, что после того злого города они подрастеряли решительность. И, как говорят урусы, не дай Бог, если случится срыв. Пропал тогда весь поход, а ему никогда не носить титула ан-Насира. Ай да старик!..»

Рука Батыя скользнула за шею, и он стащил с себя тяжелую золотую цепь, за которую можно было купить треть его туменов. Хан не поленился подняться и, подойдя к багатуру, повесил цепь, еще хранившую тепло его тела, Субудаю на шею.

— Чернигов так Чернигов, — подытожил Батый и добавил: — Я скажу своему китайцу, чтобы он занес сегодняшний день в летопись.

Багатур замычал и отрицательно покачал головой:

— Плохая примета, повелитель.

День этот был 27 августа 1239 года. Хан взглянул почему-то вверх: должно быть, выискивая нечистую силу. Потом повернулся к багатуру:

— Ты не хочешь, чтобы люди знали, когда вновь взошло солнце над нашим каганатом?

Хитрый багатур ушел от прямого ответа:

— Повелитель, мы не в силах повлиять на тучи!

— Что ты этим хочешь сказать? — нетерпеливо спросил хан.

— Только оно знает, как это сделать, — полководец воздел руки к небу. — А здесь, на земле, — он ударил пяткой по шкуре, — не шумным пиром надо добывать славу, а острой саблей да склоненной спиной врага.

— Я тебя не пойму, — Батый начал раздражаться. — Только что ты показал мне силу, которая позволит покорить мир, и, как я понял, сам зовешь меня идти на полночь до самой большой воды.

Субудай по привычке закачал головой: