Мессия очищает диск

А в мозгу Змеёныша ещё мелькали «восемнадцать рук».

«Орёл впивается в горло», «монах забрасывает котомку за плечо», «стрелять из лука и высовываться из-под навеса», «дракон рушится с неба», «монах звонит в колокол, вдевает в иголку золотую нить и укладывает стропила»…

Каждая рука заканчивалась гибелью воображаемого врага.

Не победой, нет!

Смерть отграничивала «впивающегося в горло орла» от «монаха с котомкой», и их обоих — от «стрелка из лука» или от «монаха, открывающего ворота обеими руками», которым всё и заканчивалось.

Воображаемый враг никогда не был повержен; он был убит и только убит.

— Вот это и есть подлинная слава Шаолиня, — вполголоса заметил преподобный Бань. — Это и только это. А всё остальное… — И почти без перерыва спросил: — Когда ты ещё не принял монашества — как обходились с тобой иноки в обители?

— Ну… — Змеёныш замялся.

Скрытый смысл вопроса был ему неясен.

— Старшие братья учили меня жизни, — наконец нашёлся он.

— Учили жизни? Ты служил в армии? — удивлённо нахмурился преподобный Бань. — Когда? Где?

И Змеёныш проклял свой язык.

А когда начал отговариваться двоюродным братом, пехотинцем гарнизона, то монах из тайной службы уже потерял к этой теме всяческий интерес.

Лазутчик жизни стоял на корме и думал, что ещё совсем недавно, когда сердце не примешивалось к выполнению задания, он ни за что не допустил бы такого промаха.

2

Впереди показалась очередная пристань.

Помощники лодочника упёрлись шестами в дно, дружно крякнули, лодочник налёг на руль — и судно двинулось к причалу. Когда лодка уже мостилась боком к бревенчатому, окованному металлом краю пристани, а старший помощник набрасывал на столбики кольца пеньковых канатов, Змеёныша удивило поведение наставника.

Преподобный Бань, нимало не интересуясь близостью берега, глядел вдоль левого борта, туда, где ответвлялся от основного русла извилистый рукав…

Оттуда, с севера на юго-восток, под косым треугольным парусом шла чужая джонка. В общем-то, ничего особо примечательного здесь не наблюдалось; разве что джонка двигалась излишне резво, да из-под крытого дранкой навеса в середине судна доносились хриплое пение и редкие бессвязные выкрики.

Змеёныш прислушался.

Расцвету государства
И паденью —
Всему своя
Приходит череда, —

донеслось до лазутчика. И минуту спустя:

Империи позор
И пораженье
Чем объяснить
Сумели б мы тогда?!

Преподобный Бань молчал и следил за гулящей джонкой.

Наконец певец выбрался на палубу, явив себя целиком: нестарый ещё мужчина, одетый по последней столичной моде. Высокая шапка из чёрного флёра красовалась на его голове, тело покрывал халат из ярко-красной шерстяной ткани, с квадратами на груди и спине, вытканными стилем «доуню». Пояс, шириной не меньше чем в четыре пальца, украшали пластинки цзиньшанского белого нефрита, покрытые тончайшей резьбой. Обут же певец был в чёрные сапоги на узких каблуках, рядом с пряжкой пояса свисал золотой замок в форме рыбы, а шапку украшали хвосты соболя и крылышки цикады.

— Чем объяснить сумели б мы тогда?! — ещё раз возопил изрядно подвыпивший пассажир и вдребезги разнёс о палубу крутобокую чашку — только брызнули во все стороны черепки, отливавшие молочной белизной.

Лазутчику жизни не надо было объяснять, что он видит перед собой одного из высших столичных чиновников. Квадраты в стиле «доуню» с изображением драконообразной коровы украшали одежду тех, кто отмечен был Сыном Неба за особые заслуги; замок в форме рыбы символизировал сохранение государственной тайны — сановник, носящий подобное украшение, был немым и недремлющим, как рыба. О цикаде и соболе даже говорить не приходилось — такое позволяла себе только аристократия.

И неважно было, что халат сановника заляпан жиром и залит вином, что рыбий замок погнут, а соболиные хвосты на шапке истрепались.

Важно было то, что джонка его спешила с севера на юг.

Да и сам именитый певец, вне всяких сомнений, заметил лодку, на которой сидели Змеёныш и преподобный Бань. Махнув своему лодочнику, сановник другой рукой указал на пристань — и джонка с навесом двинулась наискось течения. Но причаливать к пристани судно почему-то не стало. Ловко прилепившись к первой лодке, прямо вплотную к левому борту, помощники швырнули четыре бронзовых крюка — и оба судна на некоторое время стали одним целым.

— Эй, наставник! — заорал певец, обращаясь к монаху из тайной службы. — Вина выпьете?

Обращение само по себе было достаточно грубым, даже если не предполагать в столичном чине наличия особой вежливости к нижестоящим. И Змеёныш, что называется, поставил ушки торчком, когда преподобный Бань неторопливо ответствовал:

— И вина выпью, и от мяса не откажусь! Примите скромного инока под своим навесом!

После чего перепрыгнул на борт джонки сановника.

От лазутчика жизни не укрылось, что лодочники обеих джонок уже собрались на причале, и тот, который вёз сановника, взахлёб рассказывает что-то своему собрату по ремеслу.