Месс-Менд, или Янки в Петрограде

Он знал, что прежней ненависти в нем нет ни капли. Он знал, что дух старого Морлендера веселится в нем, как и его собственный, восхищается чудесным зрелищем труда, только что виденным в поселке.

- Отец влюбился бы в них, как и я, - прошептал он уверенно. - Какого черта он стал бы преследовать их!.. Да полно, уж не убит ли он не ими, а _кем-нибудь другим_?

В ту же секунду он почувствовал, как волосы у него на затылке зашевелились от ужаса.

Стоп! Шофер затормозил перед темной дверью общежития. Рядом мелькнула все та же старуха-нищая.

Медленно сошел Василов на землю и медленно поднялся по лестнице своего дома. Он столько пережил за сегодняшний день, что даже женщина, поджидавшая его наверху, показалась ему теперь добрым товарищем. Как хорошо было бы сказать ей всю правду! Он не знает, что сделали с ее мужем. Он не знает, что сделают с ним самим.

Постучав и не получив ответа, Василов нажал дверную ручку и вошел в комнату.

Было совершенно темно, занавеси на окнах спущены. Миссис Василова, судя по ее ровному дыханию, уже спала.

Василов нащупал свой письменный стол и зажег лампочку. На столе был приготовлен ужин и стакан холодного чая. Кровать раскрыта, на подушке чистая ночная рубашка, на коврике мягкие туфли. Он окинул взглядом все эти удобства и невольно улыбнулся. Вот они, достоинства семейной жизни!

Василов скинул пиджак и пыльные башмаки. Он с наслаждением закурил бы и уже протянул руку к зажигалке, как вдруг остановился. Эта женщина... кто бы она ни была, ей все-таки может быть неприятен табачный дым. Он с наслаждением помылся бы, но стук может разбудить ее... Возмутительно! Остается только раздеться и спать. Вот они, неудобства семейной жизни!

Василов осторожно сел на кровать и задумался. Нервы его не хотели успокаиваться. Он был взвинчен, взбудоражен, зажжен. Он перешел от восторга к мрачному отчаянию. Он спутался. Он не знает, что делать. С тоской хрустнул он пальцами и в ту же минуту услышал тихий шепот миссис Василовой:

- Тони...

В мурлыкающем, сонном голосе было такое очарование, что Василов невольно поднялся с места. Он помянул про себя черта - в тысячный и последний раз за этот день, - на цыпочках перешел установленную им пограничную полосу и остановился у кровати своей жены.

Она спала. В слабом свете электрической лампочки чуть виднелось очаровательное существо, едва прикрытое батистом и кружевами. Одну руку она положила на грудь, другую закинула под голову. Рот ее полуоткрылся, каштановые локоны упали на глаза, от ресниц легла на щеки темная тень, еще более сгустившая сонный, как у спящего ребенка, румянец. Надо сознаться, Артур Морлендер не спешил покончить с этим зрелищем, тягостным для каждого честного женоненавистника.

Миссис Василова глубоко вздохнула во сне и улыбнулась, блеснув жемчужной полоской зубов. Нижняя губка ее оттопырилась с детской капризностью. Она снова пробормотала:

- Тон-ни... - и повернулась на другой бок.

Василову безопаснее было бы отойти заблаговременно на тыловую позицию. Но он подкрепил себя мыслью о том, что ему надлежит как следует изучить своего врага.

"При ближайшем рассмотрении вещи часто-оказываются совсем другими! подумал он фарисейски. - В конце концов, я имею на это право, поскольку она не предусмотрена в данных мне инструкциях".

Счастливая мысль об инструкциях внушила ему новую идею. Не может ли он, сославшись на этот непредусмотренный, возмутительный, мешающий и стесняющий его факт - жену, выдающую себя за его собственную, - вообще отказаться от выполнения инструкций? Пусть Кресслинг пеняет сам на себя!

Он оперся рукой о стену над самой головкой своей жены, а другую для равновесия осторожно сунул под подушку и замер в весьма неудобной позе.

Между тем в лице спящей красавицы произошло магическое изменение. Ресницы и ноздри ее затрепетали, губы сжались, брови сдвинулись. Она еще раз вздохнула, широко раскинула руки и вдруг обвила ими шею Василова.

Артур Морлендер побледнел и похолодел, как мертвец.

- Кэт, вы проснулись? - сказал он глухо. - Простите меня... Пустите меня.

Но Кэт не пускала его. По-прежнему закрыв глаза и не стряхивая с лица кудрей, она все ближе нагибала к себе белокурую голову Морлендера; она нагибала ее до тех пор, покуда губы его не коснулись ее лица.

Будь мой роман греческой трагедией, в этом месте должен был бы появиться потрясенный хор женоненавистников с приличными случаю угрожающими и оплакивающими стихами и посыпанием волос (или лысин) пеплом. Однакоже в романе моем ничего подобного не случилось, и если сердце мистера Морлендера бешено колотилось в эту минуту, презирая всякие нормальные медицинские темпы, то часы его, движимые хладнокровным механизмом, стучали совершенно так, как и раньше.

- Кэт; простите меня, простите меня! - шептал Морлендер, покрывая ее поцелуями. - Я... о, простите меня!

Он не мог говорить. Он был сражен, как бурей. Высвободив руку из-под подушки, он откинул локоны со лба своей мнимой жены, дрожащими пальцами провел по ее лбу и щекам, приподнял за подбородок ее лицо, пораженный открытием невиданного чуда.