Месс-менд. Части I и II.

«Апполлино. Имел с Пфеффером только две встречи. Одна с его ведома. Я знаю славянские языки. Он принес мне записку, чтоб я прочитал.

Боб Друк. На каком языке записка? Воспроизведите точно содержание.

Апполлино. На русском. Кажется, так: «Предлагаю продать известную вам корову за четыре нуля после ярмарки».

Боб Друк. Министр удивился или принял как понятное?

Апполлино. Мне показалось, шифр ему известен, но содержание удивило. Он покраснел, смутился, бормотал извинения, что затруднил.

Боб Друк. Вторая встреча?

Апполлино. Я рисую с натуры для большого горельефа рейнских рыбаков. Провожу время в пустынной местности с раннего утра. Незадолго до убийства видел министра, шедшего пешком по тропинке с каким-то высоким блондином.

Место уединенное, непосещаемое, тропинка крутая. Удивился, как он попал. Не позвал, чтоб не перебить своей работы. Они не заметили, ушли.

Боб Друк. Это все?

Апполлино. Да».

Я пожал ему руку с горячей благодарностью. Он улыбнулся и проводил меня до дверей. Не знаю, что такое случилось с моими нервами, но положительно я взбесился, когда по приезде в Зузель увидел инвалидов. На кой черт оставляют уродов в живых! Это противно здравому смыслу, противно вкусу; противно жизненному инстинкту. Я, Боб Друк, нормальный человек, я не могу выносить уродство.

Пошел вечером к Карлу Крамеру. Вот где уродство не режет вам глаз. Успокоил нервы. Говорили битых два часа. Вернее, говорил я; а он слушал и кивал. Карл Крамер, несмотря на свою профессию, удивительно тактичный человек. Хохотал, рассказывая ему про баронессу Рюклинг и пастора. Он покачал головой, давая понять, что я веду себя как ребенок. Чувствовал несносную охоту выболтать ему про Лорелею. Удержался только потому, что боюсь: сочтет за окончательного молокососа и перестанет давать мне аудиенции. Всякий раз, как от него выхожу, замечаю, что стал умнее; он расширяет мой горизонт. Это удивительно, если вспомнить, что ведь говорю только один я, а он молчит.

Опять не спал. Надоело. Утром одеваюсь — стук в дверь. Инвалиды. Приходит сам Тодте и его помощник, хромой и безрукий, противное зрелище. Я хотел притвориться спящим и юркнуть в постель, но не успел. Они вели себя как-то странно, пощупали мне пульс, посмотрели на язык. Когда я расхохотался, помощник Тодте снял со стены зеркало и поднес его к моему лицу. Надо сознаться, я стал зеленым, как груша. Это немного озадачило меня. В Зузеле определенно скверный климат, оттого всякое переживание здесь может быть рассмотрено метеорологически. Я знаю, что на это можно возразить. Меня не удивят теперь никакие доводы.

Был на музыке в парке. Поужинал. Голова болит.

Пойду к Карлу Крамеру.

Глава четырнадцатая Успехи торговца кислыми грушами

— Дяденька, почем кило?

Вопрос был обращен к тонконосому продавцу груш, только что устроившему свой лоток под деревом.

— Дороже, чем обошлось тебе родство со мной, — сердито пробормотал торговец, раскладывая груши, — коли я тебе дяденька, так мы в ссоре. Я родственникам если и делаю какую скидку, так только с лестницы. Понял?

— Ой, какие вы сердитые мужчины, — игриво пролепетала новая покупательница, подходя к лотку, — Может быть, вы мне уступите парочку за пять пфеннигов?

— Смотря какая парочка! — продолжал торговец. — Ежели ты, красавица, захочешь у меня парочку вот этаких племянников, я их уступлю тебе даром, с документом от нотариуса.

Юный газетчик, которому остроты тонконосого человека начинали не нравиться, дал пинка круглому столику и стянул грушу.

Торговец рассвирепел. Он прыгнул, как стрекоза, на мальчишку, схватил его за шиворот и покатился с ним вместе, наподобие детского серсо, прямехонько к подъезду пансиона «Рюклинг». Но тут неожиданное его родство с газетчиком увенчалось двумя синяками и глазным подтеком. Чья-то подошва пришлась по лицу дяди и по затылку племянника, и сочный мужской голос чертыхнулся прямо над их ушами.