Месопотамия

Это было в первую ночь, а через три дня, как только мертвеца вынесли и постель за ним перестелили, в палату подселили новенького. Что за физрук? – подумал Юра, разглядывая прибывшего. Был это мужчина в годах, в старой, хотя и аккуратно ношеной и починенной одежде. Носил хлопковый застиранно-голубого цвета спортивный костюм с белыми тонкими лампасами. Празднично поблёскивали остроносые лакированные туфли. Впечатление, однако, производил приятное. Может, приветливой толстогубой улыбкой, может, большим клоунским носом, а может, ещё и остатками волос, лихо рассекавшими жёлтый череп. В руках держал два раздутых пакета Хьюго Босс. Пакеты запихал под кровать, огляделся, с ходу определил, кто тут за главного. Кивнул молодому, подсел на кровать к Юре, заговорщически кивнул в сторону Санька, как бы сочувствуя, что, мол, заёбывает напарник? Юра дипломатично отложил «Национальную географию», давая знать: давай, говори, если есть что. Новенький представился Валерой и говорил, заглядывая Юре в лицо, чтобы ничего из того, что он говорит, не осталось без внимания. Глаза у него были под цвет костюма – такие же застиранные, такие же голубые. Постоянно слезились, будто он на что-то жаловался.

– Как тут? – спросил. – Жить можно?

– Можно, – ответил Юра. – Если недолго.

– Долго и не нужно, – согласился с ним Валера. – Долго лечат только психов – им на работу не надо. Я всю жизнь с психами, – неожиданно признался Валера. – Я в цирке работаю, – объяснил.

– Клоуном? – почему-то сразу спросил Юра.

– Нет, – не обиделся тот, – завхозом.

И, вернувшись на свою кровать, принялся рассказывать историю своей жизни. А была она у него, ясное дело, наполнена приключениями и опасностями. Юра ещё подумал, что люди с такими широкими и беззащитными улыбками обычно и попадают в самые глубокие жизненные ямы. Они смотрят на мир настолько широко раскрытыми глазами, что просто не видят, куда идут. Валера рассказывал про сладкий и таинственный мир циркового ремесла, про строгие порядки и суровые обычаи, древние ритуалы и внутрицеховую иерархию. Бросался датами, цитировал поэтов, вспоминал имена артистов и дрессированных тигров, делился способами страховки. Говорил больше для Юры, но и молодой слушал, даже внимательнее, чем Юра. Может, цирк любил, может, просто радовался, что на соседней с ним кровати лежит не труп. Юра же рассеянно кивал в ответ, поддакивал или отрицательно кивал головой, когда завхоз призывал его в свидетели, а вскоре совсем закрылся географическим журналом, пытаясь сосредоточиться на животных и птицах Месопотамии. Сколько он будет говорить? – думал. – Рассказывает уже час, а разговор всё ещё о его вступительных экзаменах. Сколько же у него этих историй? – нервничал. Валера, наоборот, вспоминал солнечные дни и фиолетовые ночи, яркие программы и горячих женщин 60-х, которые любили цирк так, как ни один христианин не любит свою церковь. Соответственно его тоже любили, а как можно было обойти его вниманием? Как? – выкрикнул Валера, доставая из пакета пачку старых цветных фотографий, бережно сложенных в конверт из-под фотобумаги. На конверте было написано «Унибром», Юра сразу же вспомнил эти конверты, они продавались в годы его детства, и подумал, сколько ему, Юре, то есть, лет, как много хлама он видел, как безнадёжно отстал от жизни. Подумал, когда в последний раз был в цирке. Лет десять назад? Или больше? Наверное, десять.